Читаем без скачивания Басманная больница - Георгий Федоров

Только осмотрелся я-такого еще не видел. Никто ничего не ворует, не орет, не психует. На нарах хлебные пайки лежат, карандаши, всякая там дребедень.

На полу чуни стоят-никто не тиснет. И книги есть, не на раскурку. Разговаривают, спорят, а не то что "фсни", матерного слова не услышишь. На каких только языках не лопочут. Веришь ли, меня, дурака, сосед немецкому языку учил. Держи меня за руку, крепче держи,-вдруг перебил сам себя Павлик. Глаза его закатились, дыхание стало каким-то прерывистым, поверхностным.

Через несколько минут вслед за Марией Николаевной в палату быстро вошел Дунаевский и бесстрастно сказал:

- Прошу всех отойти.

Они что-то долго делали с Павликом. Дыхание его наконец стало более глубоким и ровным.

- Морфий,- коротко бросил Дунаевский,- хорошо, чтобы он уснул. Я у себя,-и вышел.

Мария Николаевна сделала новый укол, но он не уснул. Наоборот, глаза его сузились, и, найдя взглядом Марка Соломоновича, он, с трудом разлепив спек

шиеся губы. покрывшиеся неровной белой каемкой, сказал, почему-то слегка заикаясь:

- Прости меня, отец, за все, если можешь, и спасибо тебе.

Марк Соломонович закричал:

- Не смей, Пашка! Господь не допустит пролития крови невинной,- но Павлик не слушал его.

Он вновь сказал мне: "Сожми мою руку"-и продолжал говорить. Он то останавливался на несколько секунд, то снова говорил, все быстрее и быстрее, отчего не только отдельные слова его, но иногда и целые фразы трудно было понять:

- Там со всех концов России народу хватало. Но не как у урок-все друг за дружку держатся, и придурки не такие, как везде. Стукачи, если и были, помалкнвали( человек пять-шесть замочили, вот они и молчок. Когда Сталин помер, все наши зэки свои номерные шапки вверх кидали, "ура!" кричали. На амнистию стали надеяться, она и вышла, да только не нам, а блатным. Зато когда Лаврушку ухлопали, портреты его из КВЧ и отовсюду убрали, тут стал волноваться народ. Но только нам еще горше стало. Лютовала вохра и вся их кодла. Может, чуяла, что мы уже не такие стали, что не конца срока ждем, не на него надеемся. Я, представляешь, шесть лет с нашими каторжными отбухал, а все привыкнуть к ним не мог, как они живут, как говорят. Но и как раньше, жить тоже не мог. тянулся к ним. Когда мороз и угольную пыль глотал, когда кайлом из последних сил махал, все с ними полегче казалось. Полегче, да нелегко. Но рядили наши не как в ИТЛ: "Умри ты сегодня, а я завтрак-а по-другому: "Живы будем-не помрем!"

Комитет у них появился-человек десять примерно, всех их никто не знал. На виду-только главный, совсем пацан. Дима звали. Был он студент из Москвы, на инженера учился, когда десятку схлопотал. Так если кто ослабнет совсем от кайла, от пыли этой

угольной клятой, комитет ему хлеб давал и напередки-свой. Так и держались друг за дружку. Стал я чуять, что-то готовится, а что, понять не могу - на резню не похоже. Спросил у Димы, а он только ощерился: "Потерпи, солдат, скоро узнаешь".

По лагерю параши ползут и ползут. Этапы новые редко приходить стали, и все больше не с воли, а из других лагпунктов и командировок. От них тоже параша - полыхает в лагерях. Вот прошлая зима настала, такой лютой еще не было. за пятьдесят градусов заходило, а нас все одно в шахты гонят-там, дескать, теплее. Дима сказал, в этих местах такие зимы в норме, ведь за Полярным кругом стоим. Кодла не хуже мороза лютует. Из стоячих карцеров все чаще мертвые ледяные чурки выпадали. Вот как-то настало утро, а оно там зимой, да и целый день, как ночь, все одно-тьма. Время по звону рельсы узнавали.

Выстроили нас на утреннюю поверку и на развод: в шахты идти. Проверку прошли, а как скомандовали:

"Первая бригада, марш!"-все стоят и не шевелятся.

Майор пузатый, начальник лагеря то есть, сразу с лица спал, снова, теперь сам, команду кричит. А мы молчим и стоим. Тут его, да и всю его кодлу из зоны как ветром сдуло. Майор закричал, чтобы прожектора и лампы вырубили. Стоим в темноте. Молчим. А он.

видно, сообразил, раскумекал, что в темноте-то и подорвать из зоны легче, приказал снова врубить свет.

Тут Дима вышел перед строем:

- Комитет предлагает соблюдать порядок и дисциплину. На работу не выйдем, пока наши требования не выполнят. А требования такие,-вынул бумажку, прочел: "Снять номера с одежды и решетки с окон бараков. Отменить стоячие карцеры. Бараки на ночь не запирать. Рабочий день сократить до восьми часов.

Запретить побои зэков. Кто в забое вкалывает-увеличить пайку, вызвать члена Политбюро партии, что

бы знал, как зэки живут. Может, кто дополнить хочет?"

Все молчат. А Дима и сказал:

- Если кто не согласный, пусть выйдет к вахте.

Ни один зэк не вышел. Тогда Дима сам на вахту пошел. Там ихний лейтенант сидит, Дима ему бумажку с требованиями передал. Все разошлись по баракам. Пайка в этот день, как всегда, была. Столовая работала исправно и в другие дни тоже. Но никто из вохры и надзирателей в зону и не сунулся. Даже попок с вышек сняли. Видно, наслышаны были о лагерных восстаниях.

Майор снаружи через мегафон орал:

- Стране уголь нужен. Опомнитесь! Всех сгноим!

Дима ему с крыши барака закричал:

- Хуже быть не может. И так сгниваем. Стране уголь нужен, а нам жизнь, а не убийство!

Так четыре дня прошло. Утром строимся. Сами поверку проводим, все как положено. По баракам расходимся, в столовую-строем. На пятый день после обеда за зоной все загрохотало и зарычало. А потом стало тихо. Прожектор навели на бронетранспортер.

На нем стоит коротышка в полушубке и башлыке, кричит через магафон:

- Граждане зэки! Я-генерал-лейтенант Деревянко. Прибыл к вам по вашей просьбе. Мы рассмотрим ваши пожелания и просьбы.

Мы-то не просили, а требовали, и не его, а чтобы член Политбюро, ну да ладно, послушаем, что он еще скажет.

- Ваши просьбы мы удовлетворим. Номера с одежды можете спороть. (А мы уже и так спороли.)

Стоячих карцеров больше не будет. Рассмотрим и другие ваши просьбы. Но вот мои условия: завтра с утра - на работу, стране уголь нужен, соображаете? Вы же советские люди. А еще-выдать зачинщиков.

А нет-завтра все будете уничтожены. Зона окружена танками. Так что-думайте!

Тут лучи прожекторов стали шарить вокруг зоны.

Смотрим, и правда танки со всех сторон, стволы на нас наведены. Зима ведь, тундра замерзла, вот они и прошли. Всю ночь думали. Решили: на работу пойдем, но никого не выдадим. Утром, как построились, Дима и весь комитет сами к вахте вышли. Я за ними.

- Не надо,-говорю.

А Дима отвечает:

- Надо. Пашка, надо. Зачем всем погибать? Мы свое сделали.

С тем и ушли через вахту за зону. Больше их никто не видел.

А Деревянко орет через мегафон:

- Строем, по бригадам выходить из зоны. Каждой бригаде по отдельной команде!

Ворота раскрылись. Стали выходить. Медленно дело шло. Вот и наша бригада вышла. За зоной все прожекторами высвечено. Стоят бронетранспортеры и около них автоматчики. Генерал Деревянко и пузатый майор со всех сторон надзирателями и вохрой окружены. Они им на зэков пальцами показывают и нашептывают. Майор командует, кому из бригады налево идти, кому-направо. Кому налево-те сгинули.

А я попал с теми, кто направо. Повели нас в шахту, спустились-мать честная!-креплений нет. а где и есть, то совсем трухлявые. Двенадцать часов отбухали.

Вернулись в зону-нет решеток на окнах бараков.

Стоячие карцеры разрушены. Все-таки не зря Дима погиб. Так и стали нас с утра на эту гиблую шахту гонять. Кто-то на утренней поверке крикнул: "Обещали рабочий день сократить!"

Майор ласково так ответил:

- Пока вы волынку тянули, план по добыче угля сорвался. Нагоните план, тогда подумаем.

Только они, я считаю, и до сих пор думают. А в

шахте один за одним пошли обвалы. Вот и я в такой попал.

- А что было дальше?-глухо спросил Марк Соломонович.

- Все,-тихо проговорил Павлик и шепотом повторил:-Все...

Я почувствовал, что рука его, которую я держал, напряглась и вдруг опала. Это действительно было все.

Ардальон Ардальонович осенил Павлика крестным знамением.

Марк Соломонович сел на пол и, дико сверкая огромными глазами, застонал, делая руками такие движения, как будто вырывал волосы из своей совершенно лысой головы:

- Господи, почему не спас ты праведника?-закричал он.-Ведь мерзость душе твоей-пролитие крови невинной. Горе мне!

- Отмучился,- жалостливо сказал со своей койки Кузьма Иванович.

Приведенный Марией Николаевной Дунаевский осмотрел Павлика, коротко сказал, ни к кому не обращаясь:

- Снимите каркас,-и вышел.

Ушла и Мария Николаевна, сначала поцеловав Павлика в лоб. Лицо его, раньше такое подвижное, с непрерывно меняющимся выражением, было спокойным и строгим. Ардальон Ардальонович и Марк Соломонович стали возле койки Павлика, один в головах, другой в ногах, и застыли. Через некоторое время их сменили мы с Мустафой. Марк Соломонович убрал каркас. Все молчали. Рассвело. В палату, бренча столиком, вошла Галя и, взглянув на кровать Павлика, заплакала. Потом она подошла к койке и накрыла его с головой простыней. Несколько минут пыталась пересилить себя, но не смогла и ушла, так и не сделав нам утренней порции уколов.