Читаем без скачивания Воры в доме - Владимир Киселев

По словам Садыкова, этому старику было чуть ли не сто лет; он шил сапоги генералам и офицерам русской армии в Кушке, еще задолго до революции, сам генерал — забыл как звали, немецкая фамилия — наградил мастера ста рублями за парадные сапоги.

Машина остановилась, но Садыков остался на месте, загораживая выход Шарипову.

— Трудное это было время, когда мы служили вместе, — сказал он со вздохом. — Но хорошее. Хорошее потому, что мы всегда говорили правду. Только правду…

— То есть как? — насторожился Шарипов.

— А так… Просто мы работали не ради денег, а ради правды. Ну, давай посмотрим товар.

Товар и впрямь оказался редкостным — необыкновенно эластичный и прочный хром, издававший тот особый, ни с чем не сравнимый запах, по которому знаменитая французская парфюмерная фирма назвала лучшие свои духи «Русской кожей». Хороша была и подошва — толстая, словно литая.

Дед Иван, лысый, болезненный старичок с монгольской раздвоенной бородкой и редкими желтыми усами, долго мял товар в руках, хмыкал, затем сказал, покашливая:

— Можно построить. Построим. И будут сапоги. Русского фасону: чтоб на вид — выходной, а на ноге — рабочий.

— А когда же вы «построите»? — спросил Давлят.

— Быстро нужно, дед Иван, — вмешался Садыков.

— Вот тут, против нас, — портняжная мастерская, — сказал старик, — портняжки, значит, там работают. Так они даже штаны не к спеху шьют. А вот сколько сшил я за жизнь сапог этих — не пересчитать. И всегда чтоб срочно, чтоб к завтрему. Не может человек ждать, пока сапоги сошьют… — он улыбнулся снисходительно и ласково, посмотрел на Шарипова голубыми, ничуть не выцветшими детскими глазами. — Ладно уж… За двенадцать дней построим.

— Почему же за двенадцать?

— Работа такая, — с достоинством ответил сапожник. — Вот сейчас размеры снимем, а через три дня на подробную примерку придешь.

Через три дня заинтересованный Давлят снова пришел к деду Ивану. «Строительство» сапог оказалось и впрямь делом необыкновенно сложным и ответственным.

— Вот сюда, — объяснил старик, — между верхами и подкладкой рыбий пузырь кладется. Он у рыбы такой, что в одну сторону, наружу, значит, всякий дух пропускает, а в другую все сдерживает. А в голенище тоже своя прокладка идет — холст, в олифе варенный. Шьется все дратвою самодельною, а каблук на медных гвоздиках. Тогда настоящий сапог и получится.

Шарипов осмотрел рыбий пузырь, провел пальцем по жирному холсту, предназначенному на прокладку, и с удивлением спросил:

— И так вы все сапоги делаете?

— Только так и делаю. В моих сапогах по далеким краям, да не по одному году люди ходили.

— А фасон какой?

— А фасон у русского сапога только один бывает. Правильнее сказать — два: рабочий или выходной. Это всякие туфли, или ботинки, или вот теперь босоножки стали робить на разные фасоны. А настоящий сапог, как человек, на один фасон делается.

… Когда Шарипов надел новые, просторные и вместе с тем ловко сидевшие на ноге сапоги и нерешительно полез в карман за деньгами — он понимал, что за такую работу старику следует заплатить особо, — дед Иван сказал:

— С этим ты погоди. Выйдем-ка сначала. Сапожки замочить надо.

— Как замочить? Неужели ты, дедушка, водку пьешь?

— Случается, что и пью. А как замочить, сейчас повидишь.

Он подвел Давлята к неглубокому арыку во дворе и предложил:

— Вот ты войди в воду да походи по канавке. Так только, чтобы водица за голенище не перехлестывала.

Шарипов вошел в арык. Это было странное ощущение — прохладно и сухо.

— Можешь так хоть день ходить, хоть два, а воды не почувствуешь, — сказал старик.

Когда Шарипов вышел из арыка, старик предложил:

— А теперь стукни ногой о землю. Покрепче!

Шарипов притопнул каблуками.

— Попробуй рукою сапог. Помни его рукой.

Давлят попробовал. Сапоги были совершенно сухими. Капли воды скатывались с них, как ртуть.

Шарипов полез рукой не в тот карман, где лежали предназначенные для старика деньги, а в другой, где денег было значительно больше.

«А ведь это мне бы следовало организовать строительство сапог для Садыкова, — подумал он, — а не ему для меня».

Глава тринадцатая,

о таракане, мученике науки

Сэр Пирс: Нет, нет, война у всех нас вызвала необыкновенный душевный подъем. Мир уже никогда не будет прежним. Это невозможно после такой войны.

О'Флаэрти: Все так говорят, сэр. Но я-то никакой разницы не вижу. Это все страх и возбуждение, а когда страсти поулягутся, люди опять примутся за старое…

— Природа вовсе не обделила тараканов, — сказал Николай Иванович. — Мы просто еще очень мало знаем о тараканах. И о природе.

— Это мученик науки, а не просто таракан, — с улыбкой заметила Таня. — Но все равно, если это подтвердится, я поверю в телепатию.

— Телепатия здесь ни при чем.

— Придется, наверное, ставить памятник вашему таракану, так же как поставили памятник павловской собаке, — сказал Володя. — Но неужели только это насекомое обладает способностью так реагировать на человеческий взгляд?

— Не думаю. Необходимо проделать еще тысячи и тысячи экспериментов на разных насекомых, а может быть, и животных, нужно создать новые методики и новые приборы. Я давно замечал, что этот вид таракана — а я избрал его для экспериментов еще в тридцатых годах — он неприхотлив, хорошо размножается, легко поддается обучению, — что этот вид таракана обладает любопытным свойством: под действием человеческого взгляда он на какое-то небольшое время — на секунду, на две, на три — замирает. Но лишь после того, как мы научились вводить в нервные окончания насекомого тончайшие электроды, соединенные с катодным осциллографом, то есть только теперь, удалось установить, какие же органы таракана воспринимают этот взгляд — вернее, излучение, природу которого мы еще не знаем.

— И ваша лаборатория сейчас устанавливает природу этих излучений?

— Да, совместно с физиками-электрониками. Вавилов писал когда-то, что глаз представляет собой модель солнца. Если это так — а это, несомненно, так, — то он должен не только воспринимать лучи, но и излучать.

— Не понимаю, — сказала Таня. — Чем же глаз похож на солнце? Только тем, что круглый? И с ресничками, как с лучиками?

Николай Иванович посмотрел на Таню с искренним удивлением.

— Но зачем же так прямолинейно? — сказал он не сразу. — Ну вот, скажем, швейная машина является, бесспорно, моделью пальцев швеи. Но разве она похожа на пальцы? Речь идет не об этом, а о том, что только на планете, освещаемой солнцем, в результате эволюции мог возникнуть глаз, и именно такой глаз.

— Но что же все-таки излучает этот глаз?

— Не знаю… Какую-то нервную энергию. Вот недавно президент английского королевского научного общества лорд Адриан установил, что над различными участками человеческого черепа можно обнаружить электромагнитные волны с частотой от одного до двадцати периодов в секунду. Он считает, что волны эти, эти излучения как-то связаны с эмоциональным состоянием человека.

— И может быть, эта нервная энергия, эти излучения проникают сквозь все, как космические лучи, — медленно сказала Таня.

— Ну уж сразу — как космические.

— Да, — вызывающе сказала Таня. — И вот можно представить себе, как наш космический корабль, ну вроде того, что описал Ефремов, вылетел далеко за пределы солнечной системы на планету, населенную какими-то разумными существами… Поговорили о том, о сем, а затем жители этой Альфы Центавра и спрашивают: «А что служит у вас источником энергии?» — «Солнце, — отвечают наши. — А у вас?» — «А у нас Земля». — «То есть как это Земля?» И вот окажется, что их мельницы и карусели, колеса трамваев и паруса судов — что все на свете у них движется нервной энергией, излучаемой с Земли, нервной энергией людей. И тамошние центаврские ученые удивляются, что никак не могут установить закономерности в поступлении энергии, почти так же, как наши ученые толком не определили закономерностей деятельности Солнца. Эти центаврские ученые жалуются нашим на то, что время от времени происходят спады. Вот как сейчас, например, когда населению из-за недостатка энергии приходится во всяких «удобствах» ставить лампочки поменьше. Но зато с 1941 по 1945 земной год у них было такое изобилие энергии, что на улицах горел свет даже днем, а фонтаны работали и зимой.

— Э, да ты милитаристка, — перебил Таню Николай Иванович.

Беседа неожиданно приняла новый поворот: действительно ли взлеты нервной энергии свойственны только периодам войны?

— Можете называть меня как угодно, — в конце концов сказала Таня, — милитаристом, поджигателем, но я убеждена, что единство народа, которое сложилось у нас во время войны, является прообразом того единства людей, которое будет достигнуто лишь при коммунизме.