Читаем без скачивания Россия, общий вагон - Наталья Ключарева

Они словно уже заняли свое место в вечности, под нетленным питерским небом, как стаи зеленых ангелов на крышах необитаемых дворцов, как странные каменные лица, проступающие сквозь стены на Васильевском острове, как львы с отбитыми носами, охраняющие ворота, в которые не ступала нога человека.

Никита позвонил Рощину.

- А у нас третий день бабки бунтуют против низких пенсий, - с деланой беззаботностью отозвался Рощин и зевнул. - Ты чего застрял? Приходи пить кофе.

- Я тут буду, - сказал Никита и повесил трубку.

- Господи, а жить-то дальше как? - бормотала себе под нос бабка в платке, повязанном по самые брови. - Скорей бы, что ли, помереть!

Никита внезапно почувствовал себя виноватым. Внутри у него сжалась пружина. Которая потом так никогда и не распрямилась. Он подошел поближе.

- Позавчера еще, как мы на улицу первый раз вышли, стали угрожать. Домой иду, а они на машине следом едут, бранятся. Ты, говорят, зачинщица, мы тебя вычислили! - вполголоса рассказывала крупная пожилая женщина, держась за бок. - А вчера иду отсюда, подъезжают, уже на двух машинах. Выскочили, человек шесть. На одну старуху! Руки заломили, попалась, говорят, сука! Это мне-то! Мне седьмой десяток пошел! И волоком по ступенькам потащили в отделение, избивать стали. Дубинками. Все по швам норовили попасть - у меня от операции остались. Умирать буду, буду видеть эти гогочущие фашистские хари!

- Потерпите! То, что сейчас происходит - это агония. ЭРэФия при смерти! Давно пора! Империя на глиняных ногах! - заголосил вдруг рыжий толстяк, прижимавший к груди открытку с изображением Соловецкого монастыря. - Пусть ЭРэФия летит в тартарары! Наша родина - северная Русь, там - живое! Там - надежда! Там - источник исторического творчества! Там наше тридевятое царство, утопическое государство, в новгородской вольнице, деревянных церквях, поморских сказках!

- Как только начались беспорядки, откуда-то появилась целая орда сумасшедших, - шепнул Никите неожиданно подошедший Рощин. Он жил недалеко, у пожарной каланчи. - Проповедуют, народ вокруг себя собирают. Кто последние времена предрекает, кто о воскресших царевичах сказки рассказывает, кто про инопланетян врет. Вся муть поднялась. Так и ждешь, что сейчас из-за угла Ставрогин со своей немытой свитой вывернет. И начнет раздавать листовки «Союза Спасения Святой Руси».

С другой стороны толпы затормозила черная иномарка с мигалкой. Из машины вальяжно вылез человек с клеймом народного депутата на лице и стал швырять вокруг себя деньги. Толпа загудела и колыхнулась в его сторону. Рыжий остался один. Он растерянно оглядывался и восклицал:

- Куда вы? Русичи! Славяне! Где ваша северная гордость! Остановитесь!

Но его никто не слышал.

Высокий мальчик бросился к депутату с криком «Позор!» Перехватив пятьсот рублей, он попытался порвать бумажку. Охранник, похожий на затянутый в пиджак трансформатор, незаметным движением уронил мальчика на асфальт, слегка придавил коленом, брезгливо отобрал у него купюру, аккуратно расправил и положил себе в нагрудный карман. Депутат презрительно скривил рот, повернулся к происходящему широким крупом и стал раскидывать тысячные купюры. Никита помог мальчику подняться.

- Больно! Больно! - твердил тот, отряхиваясь и кусая губы.

- Сильно помял? - спросил Рощин.

- Я не о том! - досадливо отмахнулся юноша и, заглянув Никите в глаза, повторил: - Больно!

Никита молча кивнул.

- А мне плевать, что стыдно! Плевать на честь и достоинство! Когда есть нечего, об этом не думаешь! - пререкался с кем-то старичок жгуче семитской наружности. - Я три купюры поймал, пока давка не началась. Это в несколько раз больше моей пенсии! Кому должно быть стыдно? Мне? А я думаю, тем, кто меня до такого унижения довел!

- Обидно, ужасно обидно! - соглашалась старушка в черном платке. - В чем мы провинились? Войну выиграли, страну из руин подняли… Всю жизнь для будущего старались. И вот оно, будущее! На помойку выбросили, помирай поскорей!

- Но ваши-то дети вас не бросили! - вмешался Рощин. - Это гораздо важнее, чем государство!

- Для вас оно, может, и так, - откликнулась черная старушка. - Вы живете для себя, родненьких. А у нас как было. Работаешь до ночи, дочка дома одна, муж-то с фронта не вернулся. Придешь, шлепнешься, а наутро снова - по гудку вскакиваешь и вперед. Мне, дуре, казалось, что все советские дети у меня на руках, вот я ради них и надрывалась. Эх, дура, дура… Собственная дочь сиротой росла, только спящей ее видела. Вот и вырастила несчастливицу. Все мужья бросали с детьми на руках. Три внука от нее осталось. Эх, знать бы, что так будет…

Старушка завздыхала и стала вытирать глаза.

- То есть для вас предательство государства - это глубоко личное переживание, потому что… - взялся резюмировать Рощин. Никита толкнул его, и Рощин осекся. Старушка продолжала рассказывать, уже не для кого, застыв глазами.

- Пошла моя Ольга следом за мной на завод. А в девяносто шестом им зарплату платить перестали, полгода живых денег не видели. Мы с ребятишками, я тогда уже на пенсии была, ходили книгами торговать к Гостиному Двору. Все больше не продавали, на крупу выменивали. Однажды приходим, а Ольга на кухне висит, не выдержала. «Не могу в их голодные глаза смотреть», - в записке. Все газеты потом про это писали, шуму было, сразу деньги на зарплату нашлись. Даже похороны оплатили. А я хожу по двору, смотрю на деньги эти проклятые, и смеюсь. Насилу успокоили соседи…

- Простите нас, - тихо сказал Никита, у которого земля опять уходила из-под ног.

- Ты-то тут, мальчик, при чем? - вздрогнула старушка.

Рощин, почуяв недоброе, схватил Никиту за локоть и стал вытаскивать из толпы. Никита сосредоточенно переставлял ватные ноги, но быстро забыл, как это делается, запутался и упал на колени.

«Яся», - успел подумать он, и Невский стал перед ним вертикально, а небо накренилось и потекло в левый глаз.

Очнулся он у круглой рекламной тумбы. Рощин мрачно курил рядом.

- Намылились в Москву за правдой. Пешком. В голове не укладывается.

Никита попытался встать.

- Куда? Сиди уж! - Рощин дернул его за куртку, и у Никиты подогнулись ноги.

Тут он увидел их. Они собирались в нескольких метрах от рекламной тумбы. Выражение лиц не оставляло никаких сомнений, что именно эти люди решили идти пешком в Москву. Они молчали. Никита заметил среди них и женщину, которую били в отделении, и женщину, у которой повесилась дочка.

Не привлекая внимания толпы, они побрели по направлению к Московскому проспекту. Никита с Рощиным, не сговариваясь, встали и двинулись следом.

На Сенной площади старику в светлом плаще стало плохо. Он обмахивал себя растопыренной пятерней и беспомощно хватал ртом воздух.

- Что? Что? - теребил его Никита. Старик тыкал пальцем в грудь. - Сердце? - Старик кивал, продолжая махать рукой. Никита побежал в аптеку.

- Быстрей, быстрей, они уйдут! - торопил старик, вырывая упаковку валокардина. - Без меня уйдут, никак нельзя!

- Может, вам лучше дома остаться? - предлагал Рощин.

Старик обжигал его взглядом исподлобья. И упрямо сдвигал брови.

Никита опять заскочил в аптеку и купил на все бывшие у него деньги таблеток от сердца и давления. Он знал, что уговаривать их повернуть назад бесполезно.

Когда он вернулся, Рощин что-то доказывал подоспевшим телевизионщикам, а старик, уже переставший махать руками, вытирал пот большим клетчатым платком. К нему подскочил низкорослый оператор в красной бейсболке и, присев на корточки, стал крупным планом снимать лицо.

- Я ветеран Великой Отечественной. Три ранения. За Курскую дугу - орден Славы. Из своих горящих танков едва успевал выскакивать, сколько чужих подбил, не помню, - рассказывал дед, неотрывно глядя в камеру. - Считаю, что вы, жители сегодняшнего дня, своей сытой мирной жизнью частично обязаны мне, а также моим погибшим и выжившим боевым товарищам. Хочу напомнить об уважении к старшим. Для этого и иду в Москву, в Кремль… Матвей Иванович Носков моя фамилия.

Съемочная группа погрузилась в машину, посадила на переднее сиденье Матвея Ивановича и укатила догонять остальных ходоков. Рощин с Никитой поехали на трамвае.

- Почему-то у всех стариков всегда носовые платки в клеточку, - сказал Рощин, и дальше всю дорогу они молчали.

Вечером они уже вышли на трассу. Последняя надежда, что старики останутся в городе, рассеялась. Их было девять человек: семь бабушек и два деда. Закат отражался от начищенных медалей. Холодало. Никита с Рощиным шли чуть поодаль, не решаясь приблизиться и тем более заговорить.

Пенсионеры решили ночевать на автобусной остановке. Они сели рядком на лавочку и опустили головы. Никита пошел в ближайшую деревню за едой. Продуктов ему не дали, в стариков, идущих из Петербурга в Москву, не поверили.

На рассвете они снова выступили, как выразился фронтовик Матвей Иванович Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья.