Читаем без скачивания Геополитика постмодерна - Александр Дугин

«ХЖ»: Тогда получается, что «новые империи» лишены собственной идентичности, они питаются лишь негативом, он и гарантирует им конституирующий принцип. По сути, получается, что империи вступили в тайный сговор с «Империей».

А. Дугин: Да… как дьявол у Элиаде тайно симпатизирует Богу…. Причем не какой-то там мелкий бес, а глобальный исторический черт, преодоление которого в каждом конкретном случае вырабатывает свои пути спасения. Вызов общий — ответ частный. Как в свое время соблазнительное строительство Вавилонской башни конституировало возникновение народов. Да, у всех был общий язык — но говорить на нем в какой-то момент стало нечего. Всех разогнали, и вместо языка возникли языки. И когда нынешняя «Империя» в качестве онтологического вызова будет преодолена, она станет фокусом конституирования «новых империй». Но это будет не множество разрозненных «сингулярностей» (откуда Негри взял идею, что индивидуум автоматически тяготеет к «солидарности», идиот!), которое есть сетевая составляющая нынешней «Империи», чей революционный потенциал фиктивен. Это будет локальный рационализм, рациональность, ограниченная конкретным «большим пространством». На территории каждой из «новых империй» будет свой общий язык, но в нем будет множество диалектов.

«ХЖ»: А нет ли тут тайного замысла «Империи»? Ведь «Империя» все 90-е говорила о «политической корректности», о «правах меньшинств», о «принятии другого». И за всем этим стоял тонкий расчет — политэкономия позднего капитализма требовала новых брендов, в том числе и этнических?

А. Дугин: Отчасти это справедливо. На каком-то этапе «Империи» становятся нужны уже не только разные этносы, но и маленькие квази-империи. На определенных условиях «Империя» легко переваривает локальное: на парижских выставках бедуин за стеклом совершает намаз, племянница Усамы бен Ладена — солистка исламской рок-группы.

Власть «Империи» не только прагматическая, она еще и идеологизированная, она разлагает любые холистские ансамбли. Поэтому этническое как факт поддерживается, но до определенной степени, как инерция. В определенный момент, рано или поздно, этническое выходит из-под контроля «Империи». Этническое как таковое никогда не может быть включено в «Империю», так как не совпадает с ее рациональностью. Этническое — это «анти-Империя». Судьба русско-советского искусства на Западе — тому прекрасный пример. Первоначально Запад приветствовал бывший нонконфморизм, так как видел в нем «пятую колонну» в СССР, сколок общего «имперского» глобалистского искусства. Но затем включиться на равных в общий культурный обмен русскому искусству дано не было, так как сквозь его универсализированный язык стала просвечивать этничность. И русских художников послали… Где и что они теперь? Ничто! Их функция исчерпана… И они теперь будут в наших рядах, либо они никому не будут нужны…

«ХЖ»: В свое время интерес на Западе к советскому неофициальному искусству совершенно явно был вызван геополитической борьбой «Империи» с СССР. Сейчас мы можем констатировать в Европе симптомы нового интереса, который, похоже, вызван общим противостоянием США со стороны Франции, Германии и России.

А. Дугин: Безусловно. Теперь Европе хочется посмотреть, что же мы из себя представляем в этнокультурном плане. Тут может играть свою роль евразийский элемент — ведь франки пришли из наших степей. И мы воспроизводим им кусок земли, по которому шли их предки из Крыма. Мы можем вернуть им предшествующую стадию их этногенеза, утраченный фундаментал. И настоящее евразийское или консервативное искусство должно родиться среди авангардного направления…

«ХЖ»: Кстати об авангарде. Как вы понимаете связь искусства новой серьезности, т. е. искусства «новых империй» с инновацией? Русский — и не только русский — авангард также апеллировал к этничности, к первородным корням, и при этом был устремлен к новаторскому порыву, к отказу от канона. Имперское же искусство — по определению статичное, традиционалистское.

А. Дугин: А к чему сводится инновация для модерна? Инновация для модерна — это форма преодоления, т. е. это не созидательная вещь. Открытие новых горизонтов — это на самом деле свержение старых авторитетов, преодоление табу. Все проекты модерна — проекты «свободы от». Поэтому от инновации в ультрамодерне перешли к стереотипу. Основной ценностью стало серийное, а не индивидуальное. В отношении высокого модерна нельзя говорить о реальной креативности — это лишь рециклированние нигилистических pattern’ов. Выход в «новую архаику» не может быть инерциально консервативным; он осуществим лишь через осознание нигилистической сущности ультрамодерна. Все консервативное, что не осознало модерна, заражено им изнутри. Вспомните слова Ницше о «выздоравливающем»… Ценен не «здоровый», он просто «еще не больной», ценен «больной», но «выздоравливающий»… «Бывший больной»… Все подвергается десемантизации модерна изнутри. Простой инерциальный консерватизм всегда идет в паре с модернизмом, причем модернизм непременно побеждает — он впереди, по крайней мере в нынешнюю эпоху. В «le retour des Grands Temps» имеют больше шанса пробиться сами модернисты — они ближе к бездне, они знают, что дальше пути нет и надо взлетать. А консерватор всегда уверен, что еще есть твердая почва, и не хочет идти к бездне. Но модернист всегда тащит консерватора к этой бездне, а тот упирается… Потому дело творения искусства «новых империй» — это дело модернистических художников, которые на самом деле аутентично пережили драматический опыт бездны. Здесь очень важно, что в процесс современности вовлечены сейчас японцы, русские, арабы, т. е. этносы, органически принадлежащие к традиционному обществу. Нигилизм должен отмыть все консервативные предрассудки, чтобы обнаружился глобальный, тоталитарный фундаментализм. Мы построим «экстатические империи» — ведь только экстатичностью можно противостоять технократической и бюрократической «Империи». «Новые империи» возникнут только от резкого порыва вперед, но никак не от попыток отстоять что-то по инерции…

«ХЖ»: Искусство «новых империй» — как Вы его описываете, т. е. полное новой серьезности, чурающееся модернистского стереотипа, экстатичное, такое искусство, похоже, не совместимо с массовой продукцией. Экстатический объект должен быть уникальным. Но как тогда это искусство сможет выполнять идеологическую функцию? Как оно сможет повелевать массами?

А. Дугин: Я думаю, что определенный эзотеризм в искусстве был всегда, есть он и сейчас. Причем вне зависимости от того, идет он к массам или нет. Другой вопрос, что формат этих отношений изменится с появлением «новой серьезности». Сейчас художник должен быть пропагандистом, он должен включать зрителя в свой контекст. Потому сейчас нужен герменевт, комментатор, повествователь, объясняющий массам смысл произведения, которое может быть и картиной, и клипом, и песней, и симфонией, и пьесой… Но необходимо делать это серьезно, создавать новую мифологию. Массы должны вовлекаться в «новое имперское сновидение», в премодернистическое-постмодернистическое бытие, почувствовать себя там уверенно. Пока же у нас есть только имитация мысли о культуре — канал «Культура». Но даже она уже заставляет человека задуматься, заинтересоваться этой сферой жизни.

Я думаю, что в процессе модерна происходил сложный диалог художника с материалом, а это весьма непростой процесс. Если помните, Хайдеггер писал об этом: «Когда творец создает мир, он выставляет землю». «Wann der Schoepfer ein Welt aufsteht, stellt er die Erde hervor». У него это было объяснением, почему ботинки на картине Ван Гога в земле. У творца всегда есть материал, с которым он работает. И по ходу движения к современному обществу происходило постепенное расколдовывание — desenchantement — окружающей среды, вплоть до ее полного исчезновения. В «Империи» Негри нет среды — там есть средства коммуникации, деньги, технологии. Здесь нет зрителя, массы — это реципиенты, ничего не стоящие, потому что труд уже давно потерял ценность. Капитализм может существовать и без эксплуатации, и без налогоплательщиков — всегда найдется какой-нибудь Тайвань, где все сделают дешевле и сами потом заплатят дороже за произведенное барахло с наклеенной европейской маркой. Потому нет и подлинного спроса — есть симуляция спроса, «спровоцированная жизнь» («das provozierte Leben» Готфрида Бенна). Зритель (потребитель) уже не нужен. Рейтинги — игра, имитированная капиталом. Население «Империи» с ее тотально-технологическим характером уже по сути отменено. Население лишено онтологии. А нет онтологии — нет и среды. Есть индивидуальное, но нет человеческого. Перформансы 90-х — яркие выразители этого отсутствия среды, так как у художника уже нет ни материала, ни внутреннего мира, а остается только прыгать, визжать, пускать пузыри… Художник тотально одинок (индивидуален), и ему нечего сказать — вот основное содержание художественного мира ультрамодерна, ведь среда уже расколдована, а значит — десемантизирована.