Читаем без скачивания Обмененные головы - Леонид Гиршович

Заасфальтированная аллея привела меня к конной статуе, но не какого-нибудь усатого военного: словно из дикого леса – так было задумано – вылетал на опушку, в рогатом шлеме, на приземистой кобылке, свирепый бородач, дабы поразить копьем настигнутого вепря. Никакой аллегории – жанровая сценка в чугуне времен Вильгельма Мудрого. [86]

На этом асфальт не кончался, и вскоре лесок расступился снова. Аллея протекала под узорные решетчатые ворота и впадала в небольшой двор, мощенный крупным булыжником, по которому могла смело лет двести назад громыхать золоченая карета. Это была имитация, сам дом принадлежал другой эпохе: когда облицовывали цветной фаянсовой плиткой средневековые церкви, когда венецианские окна преспокойно уживались со сторожевыми башенками по углам. Однако чтоб при этом по всему фасаду тянулись югендштилевские стебли, такого я еще не видал.

Вилла Кунце напоминала его музыку: если даже и была задумана как пародия на китч, то слишком уж тонкая, чтобы годы не стерли эту внятную лишь современникам разницу между оригиналом и кривоватым зеркалом. Кунце словно не хватает духу открыто признать свою принадлежность к известному культурному направлению, он как бы над ним подтрунивает. (Иначе почему бы ему не предпочесть баухауз – водил бы знакомство с Арнольдом Цвейгом и вообще с тридцать пятого года уже преподавал бы композицию в Йельском университете. [87] ) Пародийность позволяет ему делать то, на что не отважился бы ни один из его «всерьез» творящих оппонентов. В этом разгадка феномена Кунце, умевшего как никто другой сочетать доступность с эстетизмом.

Было бы, конечно, забавно после всех этих построений убедиться, что неверна их отправная точка: в этом пряничном домике жила совсем не та ведьма. Но нет, та – на воротах, между звонком и щелью почтового ящика, на медной дощечке выгравировано: «Д.Кунце». Как это вышло, я не знаю, но я звоню. Дальше все выглядело как в пущенной вспять киноленте. Осколки вдруг быстро стягиваются к своему невидимому средоточию, миг – и перед тобой целое. Черненький «фольксваген-раббит» во дворе, с номером, начинающимся с ЦИ (Циггорн), в заднем окне наклейка в виде сардельки, на которой написано: «Вольный имперский город Цвейдорферхольц», в интеркоме явно голос подростка.

Меня озарило. Привет, Тобиас, бабушка дома?

Н-не…Тобиас Кунце высовывается из-за двери с таким видом, будто сейчас шесть утра и его разбудили – посмотреть, кто это. Ничем не отличается от своего друга, велофигуриста Дэниса Рора: тот же зеленый тренировочный костюм, та же зеленая тоска написана на физиономии, все на свете надоело, по телевизору передают глупости.

Сумерки. Да и мало ли бабушкиных знакомых, которые его помнят, он же их – нет. Я вхожу в дом. А где мама? Ясно, что он приехал только с мамой – в Цвейдорферхольце папы в таких «фольксвагенах» не ездят.

Мама здесь, что мне угодно? От неожиданности чувствую, как плечи у меня начинают подниматься, – вор, пойманный с поличным. Впрочем, брови у нее при этом не так уж и сведены – на слух; а иначе как по звуку голоса я судить не мог: в прихожей было темно (что-то с лампой – она извинилась), только в большом зеркале отражалась далекая полоса света из-за приоткрытой в комнату двери – все-таки расстояния внутри этого дома довольно внушительные.

Младшая фрау Кунце (невестка невестки) еще меньше своего сына склонна видеть во мне незваного гостя – раз Тобиас меня знает… Невозможность, ввиду моего акцента, определить мою кастовую принадлежность, делает ее любезней, чем это было бы в случае появления на пороге известного промышленника-мецената – или кто здесь может на самом деле бывать, вдова прославленного костоправа из дома по соседству? Не знаю почему, но я сразу же представил себе одну из героинь Маргареты фон Тротты в подобных обстоятельствах – есть в Германии такая женщина-режиссер, разрабатывающая типаж ибсеновской Норы. Я вообразил перед собой «сердитую интеллектуалку» машинально: мыслю шаблонами. Потом, если уж так остро стоит в Германии проблема отцов и детей, то что же в таком случае творится у свекровей и невесток? Но вообще-то университетское бунтарство плохо сочетается со статусом супруги врача из Цвейдорферхольца. Ну, посмотрим.

В освещенной гостиной, где «все настоящее» (и этим ограничусь – я не мастер описывать «настоящий» интерьер), подтвердилось в чем-то мое предчувствие насчет ибсеновской Норы: она и впрямь не такая уж мужняя жена, эта рослая немка, подстриженная как английский газон, без единой капли краски – как на коже, так и в одежде, не считая унизанной пестрыми шариками нитки вокруг запястья, – теперь ведь наоборот, африканцы снабжают европейцев бусами.

Я назвался. Я к фрау… Ее свекровь должна скоро вернуться, странно, обычно она пунктуальна, если договаривается о встрече, – по-немецки пунктуальна (насмешливо прибавила она, как бы беря сторону иностранца, а вот откуда – поди пойми).

Сказать, что ни о какой встрече со мной никто не договаривался, просто я – наглый израильтянин? Повременю, сознаюсь только в последнем грехе. (В последнее время по телевизору поругивают Израиль; наш циггорнский театр, всегда держащий нос по ветру, даже поспешил инсценировать генделевского «Иеффая» в духе времени – об этом позже.)

Чтобы что-то сказать, говорю о своем открытии, которое может в корне изменить традиционное отношение к Кунце как к личности, – я имею в виду его активную пронацистскую позицию. Она меня перебивает: «Пронацистскую позицию?» Да он был просто нацист до мозга костей. Ну, или так – как ей должно быть известно, в Израиле, например, музыка Кунце именно поэтому не исполняется, и все попытки Израильской филармонии сыграть что-нибудь из его сочинений наталкиваются на упорное сопротивление среди пострадавших от нацизма…

Ах, так я израильтянин? Кому бы она сегодня не очень советовала читать морали, так это израильтянам. Что вы делаете с палестинцами? Видел ли я вчера передачу по первой программе? После того, что там было показано, о чем израильтяне смеют вообще говорить? Этот ребенок, не старше Тобиаса, который рассказывает, как его пытали…

Я почувствовал: еще минута – и меня выставят с клеймом детоубийцы.

Как я могу это оправдать? А почему я этот ужас должен оправдывать? По телевизору еще не все показывают – она ведь понимает, что по телевизору еще не все показывают? Израиль – это страшно: идея избранного народа, обретшая структуру государства, – чем не формула нацизма, кстати. Позволить создать государство людям, объединенным не этнически, не культурно, а лишь манией своей избранности, – это было в свое время безумием. Евреям противопоказано свое собственное государство, тут я полностью согласен с Ясиром Арафатом. На самом деле только страх перед израильским гестапо мешает мне примкнуть к ООП.

Я уже, наверное, с полминуты как молчу. И она молчит – под английским газоном царит некоторая растерянность.

Нерешительно: но в Израиле все-таки многопартийная система… выборы, парламент…

Блажен, кто верует в израильскую демократию! Нет, я прошу ее: только не надо Израиль защищать. Понятно, в ней как в немке говорит чувство вины перед евреями. Но это чувство следует заставить в себе умолкнуть – чтобы не погиб другой народ, ради того мальчика, ровесника Тобиаса.

Ей это что-то подозрительно. Ну, конечно! Она все поняла. Во всех странах честным людям свойственно немного «выходить из берегов» – разве сама она никогда не говорила, что живет в полицейском государстве? А послушаешь русских диссидентов – так у них там такое творится… А я – честный израильтянин. На самом деле она понимает: Израиль и нацистская Германия – это не одно и то же. (Точка. Суждение окончательное, хотя и принятое не без колебаний. И на том спасибо.)

Мы возвращаемся к прерванной теме. Что же относительно Кунце? Я объясняю что. Я всегда очень любил Кунце, и всегда было тягостно сознавать, что автор «Обмененных голов» был тем, чем он был, – то есть для меня его музыка, пользуясь выражением одного поэта, ворованный воздух. Нееврею это чувство незнакомо: знать, что не для твоей души предназначалось то или иное послание духа, будь это баховская литургия или проза Достоевского – словом, действительно воздух… Но когда вдруг выясняется, как в случае с Кунце, что это ошибка, недоразумение, что и ты мог быть вполне адресатом его изумительных сочинений, – без преувеличения дышится иначе.

Какой же факт из биографии Тобиасова прадеда (а все-таки не гордилась бы сим обстоятельством – так бы не сказала) произведет столь благотворную перемену в его репутации, – может быть, мне удалось выяснить, что он состоял в «Белой розе» [88] ? Сейчас в Федеративной Республике подобные открытия делаются повсеместно.

Она напрасно иронизирует. У меня есть все основания считать, что Кунце во время войны спас – во всяком случае, пытался спасти – одного музыканта-еврея из Восточной Европы.