Читаем без скачивания Записки безумной оптимистки. Три года спустя: Автобиография - Дарья Донцова

– Нет, не надейтесь, я не умру. Мне жить до 104 лет.

Онколог слегка опешил и абсолютно непрофессионально спросил:

– С чего вы это решили?

– Мне нагадали долгую жизнь, – ответила я.

Трудно описать вам выражение глаз врача. Скорей всего, он посчитал больную за дуру, но я-то твердо знала, что гадалка сказала правду.

Подтвердились и другие ее предсказания. Материальное благополучие и впрямь пришло ко мне от правой руки: я стала писать книги. Поразмыслив над ситуацией, я поняла, отчего гадалка не смогла определить род моей будущей деятельности. Арабский мир пишет справа налево, а мы наоборот, вот она, непостижимым образом увидев Дарью Донцову за работой, и не поняла, чем та занималась.

Я прожила в Сирии два с половиной года, вернулась в Москву, обставила новую квартиру, перевезла туда маленького Аркашку, и у меня началась совсем другая жизнь.

Муж моей сестры, Владимир Николаевич Ягодкин, в 1977 году уже оказался на пенсии. Он болел диабетом и поэтому рано ушел с работы. Последнее, что он успел сделать для меня, – пристроить в газету «Вечерняя Москва» корреспондентом на гонорарной оплате. Мне не дали постоянного оклада. Что натопаешь, то и полопаешь, журналиста ноги кормят – это про корреспондента на гонорарной оплате. Получает он деньги лишь за опубликованные статьи, и все. Сотрудники, сидевшие на твердом окладе, были намного богаче. Вообще говоря, они могли ничего не писать, валять весь месяц ваньку, но два раза, пятого и пятнадцатого числа, подойти к кассе и получить свои сто двадцать рублей. Если же им еще выписывался и гонорар, то сумма вознаграждения возрастала на сорок-пятьдесят целковых.

Я же получала только те целковые, без оклада.

Очень хорошо помню свой первый день в «Вечерке». Меня привели в отдел информации и явили пред светлые очи заведующего Володи Пахомова. Володе было тогда сорок лет с гаком, мне двадцать пять.

Пахомов, толстый, лысый, мрачный, страшно похожий на бегемота, пожевал губами и сказал:

– Ну… не знаю, чем ты тут станешь заниматься… Начальству видней… ладно, привели – работай. Только прописаться надо.

Я сгоняла в магазин, купила водки и немудреной закуски. Сотрудники тщательно заперли дверь, разлили «огненную воду» и выжидательно уставились на новенькую.

– Э… – забубнила я, – понимаете, я вообще не могу пить! Ни капли.

Повисла нехорошая тишина, я просто видела, как в мозгу у будущих коллег бьется лишь одна мысль: стукачку подсунули, сейчас хлопнем, разговоримся, а эта дрянь понесется в первый отдел с доносом.

Понимая, что делать нечего, я схватила стакан и заявила:

– Ладно, сейчас опрокину его на ваших глазах, сами поймете!

Горячая струя пронеслась по пищеводу, упала в желудок, больше ничего не помню. Потом присутствующие рассказали, что, сделав глоток, я сильно побледнела, поставила стакан на стол и без всяких звуков свалилась со стула на пол.

Больше Грушеньке никогда не давали пить, на всех праздниках я глотала «Буратино».

– Хорошо иметь в отделе трезвенницу, – радовался Пахомов, – и посуду уберет, и нас прикроет в случае чего…

Пили в «Вечерке» по-черному. Главные алконавты скопились в нашем отделе. Впрочем, в других подразделениях их тоже хватало. На каждой летучке заместитель редактора Михаил Козырев, убежденный сторонник трезвого образа жизни, разражался гневным спичем, обличающим выпивох. Отчего-то его речь всегда начиналась словами:

– В моем доме винный магазин! И кого же я вижу там в очереди? Только наших сотрудников! Это безобразие… Ля-ля-ля…

Козырев жил в двух шагах от редакции, и винный магазин в «Вечерке» иначе как «Мишкин дом» не называли.

Большим любителем выпить был и легенда советской журналистики, ответственный секретарь газеты Сева Шевцов. Сева пил коньяк, наливал его в стакан, бросал туда чайную ложечку и прихлебывал спиртное как чай.

Газета выходила каждый день, и у меня очень скоро возникло ощущение мыши, попавшей в мясорубку. Чтобы заработать шестьдесят рублей в месяц, требовалось писать в каждый номер. Сейчас корреспонденты могут сотрудничать сразу во многих изданиях, тогда это запрещалось.

Вот и приходилось крутиться колесом, добывая информацию. Никто мне никаких поблажек не делал, на юный возраст внимания не обращал и как мать-одиночку не жалел.

Денег у меня не было никогда. А те, что попадали в руки, улетали на Аркашку. Маленький мальчик стремительно рвал ботинки, снашивал брючки и хотел игрушек. Помощи ждать было неоткуда, бабушка и мама сами были нищие, словно церковные крысы… И потом, во мне неожиданно подняла голову польская гордыня. Проснулись гены дедушки Стефана. Я просто не могла никому сказать, как мне плохо, отчего-то казалось стыдным жаловаться. Бедность моя в тот период была такова, что картошку приходилось покупать не килограммами, а по счету. Я говорила продавщице:

– Взвесьте мне четыре штуки. – И потом быстро добавляла: – Тяжело нести полную сумку.

Мне очень не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался, до какой нищеты я дошла. Прожить на шестьдесят рублей в месяц вместе с ребенком тогда было невозможно. Получив свои заработанные копейки, я шла в гастроном и покупала крупу, макароны и чай. Колбаса, сыр, сливочное масло, фрукты, мясо – все было мне не по карману. Одно яблоко я делила Аркашке на два дня, мандарины случались лишь на Новый год. Но если прокормиться все же как-то удавалось, то одеться прилично не получалось. В семидесятые годы в советской стране не было магазинов секонд-хенд, за новую юбочку следовало выложить рублей сорок, обувь вообще стоила запредельных денег, сапожки тянули на сто двадцать целковых. Очень скоро я превратилась в оборванку.

На лето у меня имелись парусиновые тапки на резиновом ходу, которые быстро потеряли приличный вид. Я стирала их каждый вечер, утром надевала полувысохшими и бежала на работу. Потом, вспомнив рассказ Лили Брик о том, как она в 20-е годы приводила в порядок свою обувь при помощи разведенного зубного порошка, я купила его в аптеке и нанесла на серую парусину белую жидкость. Тапочки просто засверкали, выглядеть они стали великолепно. Обрадовавшись, я надела их и побежала на работу. И тут, как на грех, пошел проливной дождь. Я неслась к метро, оставляя за собой белые потеки, от красоты не осталось и следа.

Осенью и весной я носила жуткие коричневые ботинки, которые коллеги по «Вечерке» называли «чемоданы».

– Отчего бы тебе не купить себе сапоги? – недоумевала очень обеспеченная, вся из себя разодетая Марина М. – Сейчас есть вполне приличная советская обувь!

Сама Марина, жена преуспевающего режиссера, не испытывала материальных трудностей, а мне не хотелось говорить ей правду, поэтому я презрительно морщила нос и заявляла: