Читаем без скачивания Зеленые млыны - Василь Земляк

Мина поклонился и двинулся к главным воротам. Он бежал быстро, и солдаты едва поспевали за ним. Мина боялся, что Мокий передумает. К тому же он хорошо

0

знал коварство Макария. Будучи царем, он сам не раз пользовался им. Страшная ненависть к царям поднялась в нем, когда он стоял перед Мокием и ждал приговора. Теперь только бы поскорей убраться отсюда.

В воротах заминка. Кто? Куда? Когда вернется? Охрана прикинулась, что и она не узнает своего недавнего властителя, стражники учинили ему позорный и придирчивый обыск, словно он мог вынести отсюда корону. А посланцы Макария уже бежали к воротам. Мина, обернувшись, заметил их, взмолился, чтобы стражники отворили поскорей; и помчался по одной из военных дорог, по которой ходил еще с отцом, а потом и один… Погоня приближалась. Мина слышал за собой топот слуг Макария, а потом и тяжелое дыхание передних. Силы оставляли его, теперь каждое потерянное мгновение могло стоить ему жизни. Но вот он заметил паутинку, одну из тех, что висели над полем. Как раз стояло бабье лето. Мина добежал до паутинки, отцепил ее от стебелька, уселся на нее и поплыл, подгоняемый ветром.

Вот озерцо, запруда, огромный сад, а на пригорке хата Пани Властовенко, затканная антеннами, как паутиной. Из хаты доносится музыка далеких миров, верно, там снова поет та женщина на неизвестном Мине языке. Во дворе что-то мастерит Микола Рак. Мина поздоровался с паутинки. Но никакого ответа. Только ветерок посвистывает в паутинке, подымая и подымая ее ввысь вместе с царем. Куда она занесет его, где он приземлится? Царь Мина заплакал от отчаяния, увидав, что Зеленые Млыны, все уменьшаясь, остались на земле далеко далеко. Лучше уж было погибнуть в своем царстве, чем очутиться в этой голубой пустыне. Чем выше он поднимался, тем страшнее казалось ему одиночество, и он не нашел никакого другого способа избавиться от этого тоскливого и жестокого чувства, кроме как упасть с паутинки. Так погиб Мина, муравьиный царь…»

А тут раздается голос Пани: «Доброе утро!» И как только они догадываются приходить точно в миг смерти своих рыцарей?.. Не знаю, как там царь Мина, а я жив. раз услыхал ее голос. Просыпаюсь и не приду в себя от изумления: Пани уже нет, мне слышится только ее голос, а на столе лежит добрая горбушка казенного хлеба, который выдают кочегарам на рейс. «И с чего это она вдруг? — удивляется бабуся, — Мы же вроде и не свояки, и не кумовья, и не сваты. А тут Паня с хлебом… — Бабуся отломила кусочек, попробовала. — Настоящий хлеб. Только соли много. Это они вес нагоняют солью». Ушла в кладовку, разыскала там серп, колышек для вязки снопов, потом достала из сундука белый платок и говорит: «Вишь, каков Липский. Пока дед был жив, не выходил из нашей хаты, все вечера пропадал тут с комбедовцами, а теперь и про зажинки не сказал (Начало жатвы). А ты еще молочко ему носишь». — «Девчонки же не виноваты, что он такой» (У Липского три девочки). — «А разве я говорю, что виноваты?»

Бабуся пошла на зажинки, а я отделил кусок хлеба для Липскнх, съел свое, потом еще отломил от ихнего куска и понес им молоко. Они жили через овраг, на противоположном пригорке, в длиннющей хате Гната Смереченка, который в двадцатом году сжег себя в пшенице. Комнат там было только две, все остальное — конюшни, воловни, овчарни, овины и в самом конце деревянный свинарник, в котором теперь пусто, вытоптано и жутковато. Мы, дети, забирались на чердак, дивились, какой он длинный, бегали по нему из конца в конец, проваливались. Только сумасшедший мог выстроить себе такое жилище — бессмысленно длинное, под одной кровлей, под одним богом, под одним громом. И еще одной вещью поразил он Зеленые Млыны: выкопал на лугу озеро с островом посредине, засадил остров липами, теперь эта липовая роща так одичала, что там завелись змеи, и люди боятся к нему приблизиться. Озеро Смереченко, по преданию, копал пятнадцать лет. Копал его и ночами, при луне, землю возил на тачке, гать насыпал такую, что там можно на телеге разверзнуться, собирался еще перебросить на остров подвесной деревянный мост. Сосны для моста сгнили возле хаты, родники, открытые Смереченком, угасли, а озеро заболотилось и получило название Жабьего. Только Липский изредка ходил туда, подолгу сидел на гати, уж не мечтал ли все это возродить и перебросить на остров мост?

Девчонок Липского я не застал, только на окне, которое они всегда держали открытым и на которое, не будя их, я ставил молоко, была приклеена к стеклу записка: «Все пошли на зажинки. Галя». Это старшая дочка, она после смерти матери была здесь за хозяйку. За ней уже увивались парни, а Липский сердился, гонял их в субботние вечера вокруг своей длиннющей хаты и, разогнав, шел в клуб выпить кружку пива и сыграть в шахматы с Лелем Лельковичем. Окно было открыто, я поставил на подоконник молоко, положил хлеб, плотно закрыл окно и тоже пошел на зажинки.

Сашко Барть вез туда воду, ну и меня на бочку взял. Этот Сашко в школе был большой лоботряс, все мы его побаивались, говорил он басом, один глаз у него был всегда прищурен, в каждом классе он просиживал по два три года, несколько раз его исключали за разбой, он каялся и снова возвращался в родную alma mater, где без него и впрямь было бы уж слишком спокойно и неинтересно. Он был один из тех, от кого Липский оберегал Галю.

— Твой Вавилон от нас к северу или к югу?

— К югу…

— Значит, и там зажинки?

— Наверно.

— А Мальву ты еще там знал?

— Знал, а как же.

— Вот кто мне нравится. В Зеленых Млынах другой такой нет. Вон Лелькович никак не найдет себе жену. Я был в четвертом, когда он приехал, уже семь лет он здесь, и все один да один. А почему?

— А я почем знаю?

— А потому, что все путное разобрали Раки, Шпаки, Наждаки, а осталось одно черт те что. Мать говорит, что тут так издавна. В одном поколении красавиц излишек, а в другом только такие, что и лошади шарахаются. Природа устает и делает разные глупости просто так, нарочно. А у вас там какие? Все — как Мальва?

— Так же, как и здесь. Закон один на все села.

— А вон в польском селе — Вязова Гребля — одни красотки, да такие, что с ума сойти. А почему? Мало едят, уксус пьют и мажутся гусиным салом… Не веришь?.. Ух ты! Потекло. А ну ка слезай да забей пробку покрепче.

— Чем?

— Чем пробки забивают? Кулаком!

Забили затычку в бочку и поехали на Верха. Когда выбрались на самый взгорок, невольно сдержали лошадь. Внизу распростерлась белая нива, на которой сотни людей разом сгибались и разгибались, бегали, радовались, глядели на солнце, точили косы, побросав шапки на первые копенки. В стороне стояла рессорная бричка Липского с белым жеребцом в упряжке. Да, верно, то же самое сейчас и в Вавилоне, подумалось мне.

— Спросит, где так долго были, скажешь, что перевернулись. Пришлось возвращаться к колодцу. Понял?

— Скажу…

— Только не так вяло, потверже… У меня там, возле колодца, голова закружилась, да ведь он не поверит…

Я покосился на его ноги в засученных до колен штанах. А еще болтает о красавицах… Я подтвердил, что мы перевернулись, и навеки стал другом Сашка Бар тя. Как невелики затраты на верность…

Пани здесь не было, ее участок на другом конце. Там Лель Лелькович косил рожь. Мне с бочки была видна его соломенная шляпа с черной лентой. Он шел в ряду третьим или четвертым. Впереди всех — Журба. И тут я увидел его впервые. Это был рыжий коренастый человек, который не боялся солнца. Сгребала за ним Раина. У нее на голове была красивая косынка, а сама она, гибкая, ловкая, успевала и сгребать, и вязать, и смеяться. Прежде чем напиться самому, Журба подозвал к ведерку ее. Глаза серые, веселые, губы на чистом обветренном лице так и подрагивают от рвущихся наружу сил, в ушах серебряные серьги. Она была года на три четыре старше Бартя, но держалась с ним на равных.

— Барть, из чьего колодца вода?

— Из нашего. Ну, из колхозного…

— А почему жуки плавают?

— Спрашивайте у Липского, почему у него над колодцем ясень. На ясене майские жуки.

— Ты водовоз, я тебя спрашиваю. Иди сюда.

Барть подошел. Раина схватила его за волосы и пригнула к ведру.

— Гляди!..

— Не вижу. Ей богу, не вижу никаких жуков! Она взяла ведерко и выплеснула воду на Бартя. — Ха ха ха! Набери чистенькой!

Пила она долго, понемножку, боялась простудиться. А Барть стоял мокрый и улыбался своим прищуренным глазом. «Такую бы ему в жены, — подумал, я. — Слепит из него, что захочет». Журба напился, плеснул на брусок и принялся точить косу. Барть залез на бочку, поехал дальше, а я нес за ним полное ведерко. Есть ли что-нибудь на свете прекраснее, чем нести студеную воду для Пани? Но Лель Лелькович никогда об этом не узнает. Не узнает и сама Паня. Эта тайна, быть может, равная той, которую видел перед своим концом Валтасар: мене, текел, фарес. Но в Зеленых Млыиах нет своего Фабиана, чтобы прочитать этот текст.