Читаем без скачивания УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов

– Ну, как, скажите, жить, если не верить? – не могла успокоиться молодящаяся женщина. – Что ж нам, в каждом мужчине видеть жулика или пройдоху?

– А они такие и есть. Сколько волка ни корми.

– Опять вы за своё, – устало вздохнула молодящаяся женщина.

– Волк ты, а не крокодил Гена, – радостно подхватил слова матери, разыгравшийся со стариком мальчуган.

– Какой же я волк, у меня и зубов нету, – протестовал старик.

– А ты беззубый волк, – смеялся в восторге мальчик.

– Ах ты, Чебурашка.

И действительно – не толстый и не тонкий, а какой-то округлый, в зеленых вельветовых туфлях – мальчик и в самом деле был похож на Чебурашку.

– Сиди, не вертись, – одернула его мать.

– У-у-у, – наклонив голову, тряс ею старик.

– Ой, отстаньте вы от него, – взмолилась, наконец, мать, прикрывая собой малыша, – и чего привязались.

– А ты не шуми, не с тобой разговариваю, – обиделся старик, – вот он… у тебя парень хороший, толковый, с ним и покалякать интересно, правда, Чебурашка?

– Правда! – в восторге кричал малыш.

– У меня внучок такой же. Помирай, говорит, дедушка, скорее, а я кровать твою бабе своей заберу, когда женюсь. А пять годков только! Соображает.

«Эх, была бы денежки,

будут и девушки…»

– Прекратите немедленно, – вдруг вспылил отец мальчика, – здесь дети, женщины.

Автобус, чмыхнув, поковылял дальше. Старик завалился назад и, обиженно кутаясь в темное потертое на рукавах пальтецо, замолчал.

– Был у меня один законный, – вполголоса сообщила своей соседке беленькая старушка, – умер, а потом пошли мужики, да рази это мужики – халтурщики.

– Обидно, понимаете, мне обидно, так хорошо жили. А теперь… будто камень кто на душу положил. Ушел он и всё наше с собой унес, а мне свои пакости оставил.

– Ну, не убивайся так. Может, ничего и не было.

– А как теперь узнаешь – было или не было. У кого спросить? Умер, а ты живи, как хочешь. Ой, как обидно, ой, как обидно.

Слёзы приливали к её глазам, покрасневшим и выражавшим животную тоску по той жизни, что ушла, от бессилия вернуть всё назад или хотя бы рассчитаться за прошлое.

– Мне от него ничего не надо. Вот собрала его вещи и везу всё его родственникам. Видеть ничего не могу. Поверите, и подарки его пусть забирают.

– Может, мерещится тебе всё? – успокаивала ее старушка.

– Нет, – отрицательно качала она головою, – чую, понимаете, сердцем чую. Дура была, верила. А как не верить, как?

Смеркалось. Где-то там, в серой толще облаков, уходило за горизонт солнце. Никто не мог этого видеть, но и без того скорбное сиротство вокруг приобретало оттенок полной безысходности. Пассажиры освоились, приноровились к тряске и мирно шушукались между собой. Однообразный дорожный покой нарушали только голубые вспышки молний да раскаты грома.

– Помнишь, там еще были цыгане, – без умолку трещала подружка Ляльки, – ночью, играли у костра? ну, не цыгане… нет, не цыгане, один мужчина был похож на цыгана. Вот это был мужчина. Какие ручищи, помнишь? Мурашки по коже.

Подвижное и смазливое лицо подружки сияло. Было в ней что-то легкомысленное и глуповатое – и в том, как она фыркала, косясь глазами на парня, который в поисках равновесия беспомощно изгибался в проходе, и в том, как бойко отвечала на приставания ребят, быстро уловивших, что к чему, и, без церемоний, искавших с нею знакомства. «Иди к нам», – улыбаясь, хватал её сзади курчавый, а она била его по рукам и хихикала.

– Мне уже выходить, – привстала подружка Ляльки, крикнув шоферу, чтобы тот притормозил. – Значит, до завтра.

– Если ты не приедешь в шесть, я тебя завивать не буду, – спокойно, но категорично заявила Лялька.

– Я постараюсь, – махнула ей на прощание подружка, – а минут двадцать мне всё-таки надо с ним поболтать.

Она выскочила из автобуса и свернула в переулок, где её ждал невысокий белобрысый парень.

– Ой, Сережка! – вскрикнула Лялька, прижавшись к стеклу и, не отрываясь, смотрела, пока они не исчезли из виду.

– Это Сережка, – повторила она: не то для себя, не то для парня, отвернувшись от окна. – Ничего в нем особенного нет. Так… ходил когда-то за мной.

Лялька вся подобралась, как бы этим приглашая парня сесть рядом. Он потоптался и сел. Но что-то уже изменилось для него, – не в нем, чувствовал он, и не вокруг, – в Ляльке. Теперь у неё было имя, было прошлое, этот Сережка. «Так… ходил за мной», – вспомнил он, и какая-то горечь послышалась ему в этих словах.

Деревушка, через которую ковылял автобус, была безлюдной: ни курицы, ни собаки, точно всё вымерло. Даже ставни на окнах, украшенные затейливым резным орнаментом, напоминавшим кружево на гробах, были наглухо закрыты.

Мелькнул перечеркнутый дорожный знак с названием деревни «Белогурская пустошь» – означавший, что деревня кончилась.

– Лучше б мне с ним помереть, – не слушая, твердила своё молодящаяся женщина, – закрыть глаза и…

– Грех тебе, грех такое думать, – урезонивала её старушка, – и не в ней, смерти, спасение. Ты еще человека себе найдешь.

– Да будет вам. Не по летам уже.

– Не скажи, и не такое в жизни случается. Моя тетя Оля, царствие ей небесное, девкой померла. Кажись, кончилась жизнь, ан нет… – беленькая старушка перевязала платочек у горла и продолжала:

– И такая с ней история приключилась. Как слабеть она стала, позвала меня и говорит: «Худо мне, доченька, об одном тебя прошу, – смотрит на меня, а в глазах слёзы, – когда это случится, сшей, Машенька, мне платье сама. Ты добрая, ласковая, и платье у тебя выйдет мягкое, удобное, без швов и складок». Клаву, мою сестру, она не очень любила. Больно та была остра на язык, нетерпелива, горячая, всё делала быстро, но как попало. Дома у ней всю жисть дым коромыслом: то у неё пуговицы на пальто нет, то исподнее торчит из-под юбки. К чему я тебе про тетю Олю рассказываю – счас поймешь… Всю жисть прожила наша тетка старой девой, так и не нашла себе пару, померла одна-одинешенька. Сшила я тете нарядное платье и вместе с Клавой пошли мы в больницу забирать нашу тетку. Вышел к нам из морга такой благостный мужчина. На нем белый халат, надеванный прямо на голое тело, и в тапках на босу ногу. Бригада, вишь, у них ночью работала, совсем запарились. «Сколько? – спрашиваю. – «Штуку сейчас, штуку потом». Наутро он опять в дверях, грудь халатиком прикрыл, заспанный. «Пожалуйте, – зовет нас в морг, – примите в наилучшем виде, как живая, останетесь довольны». И сам всплакнул с нами за кумпанию. Мы ему и за сочувствие «штуку». Вошли. А я страсть как боюсь покойников. Гляжу: лежит моя тётя Оля тихая, нарядная, но только чтой-то не очень на себя похожая. «Маша, – дергает меня за рукав Клава, – гляди, тетка-то не наша». Я и сама сразу приметила подмену, но никак до меня не доходит, что такое возможно. Да и темно там было. Ну, а когда и Клава углядела, я заметалась и к нему. А он и слушать нас не хочет: ничего, мол, не знаем, что у нас было, то мы вам и отдаем. Потом, всё-тки опомнился, греховодник. «Может, говорит, старик из Остюженки, деревня тут по соседству, забрал заместо своей бабы». Узнали мы его адрес, поставили на телегу гроб и прямехенько к нему. Гоним лошадей изо всей мочи, дрожим. Пуще всего боялись – зароет дед гроб с нашей тетей и проститься с нею не даст. Слава богу, поспели. Застали мы деда совсем пьяненького, плачет, и гроб с ним – раскрытый, а крышка в дверях. Лежит наша тетя такая несчастная, одинокая… Так сердце у нас и сжалось от тоски. Поплакали мы, и давай объяснять деду наше затруднение, давай его уговаривать отдать нам тетю Олю. А дед вцепился в гроб и ни в какую: «Моя, – говорит, – не отдам». Мы ему давай объяснять: вашу мы привезли. Не отдает. Не хочет. Полюбилась ему наша тетя Оля. «Я её, говорит, сам схороню. Хоть на могилку к ней приду, поклонюся. Хорошая была?» – спрашивает. Говорим: хорошая. «А та, – на свою показывает, – жизнь мою угробила». И не отдает нам тетку. Мы в слёзы, и так и эдак его упрашиваем, я за бутылкой сбегала, и помянули их обеих. Что ж ты, говорим, на старости лет греховодник делаешь. Ты с нею жисть прожил, а теперь отрекаешься? А она у тебя, говорим, красавица была. Открыли мы для сравнения гроб, что с собой привезли. Поглядел он, как её вырядили в моё платье, фату приподнял: «Нет, говорит, никогда она такой не была, вжисть». Вздохнул, бедный. Еле отдал нам тетку.

– Что ж он, влюбился в неё? – хихикнул кто-то из пассажиров.

– Значит так, – невозмутимо решила беленькая старушка.

– Тъфу ты, – сплюнул тот же голос, – сон рябой кобылы.

Но беленькая старушка и головы в его сторону не повернула, спокойно продолжала рассказ:

– А вернулись мы в райцентр, ей Клава на скорую руку новое платье сшила. Обрядили мы в него тетю Олю, а я Клаве и говорю: «А ведь чувствовала она, сердечная, перед смертью, что придется ей в Царствии Божьем в твоем платье щеголять». Вот так нашла себе тетя кавалера. А ты жисть с человеком прожила, и хорошо прожила, говоришь. Чего ж тут думать, чего убиваться? И кто знает, гульнем еще на твоей свадьбе.