Читаем без скачивания Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рекрутская повинность оказалась удобной не только правительству. Еще недавно внушавшая ужас еврейским обществам, она — рекрутчина — оказалась сильным оружием в руках кагальной верхушки в борьбе с нежелательными для нее элементами. Указ о воинской повинности для евреев освобождал от призыва гильдейских купцов, раввинов, цеховых мастеров, земледельцев и лиц с высшим образованием. Страх перед рекрутчиной заставил записываться в купцы тех, кто на такое звание вовсе не тянул. Недоедая и недопивая, люди старались во что бы то ни стало приобрести гильдейское свидетельство. Но тем самым сужался круг лиц, которые должны были поставлять рекрутов. А ведь рекрутов и без того не хватало: кто-то оказывался инвалидом, кто-то давал кагальным взятку, кто-то пускался в бега. Ну, а поскольку Устав предоставлял обществам право «по своему приговору отдавать в рекруты всякого еврея во всякое время за неисправность в податях, за бродяжничество и другие беспорядки», правление кагала устраивало настоящую охоту на людей. Уполномоченные кагала — «ловчики» — пускались за беглецами в погоню, устраивали облавы, похищали людей, заманивали их обманом. Если недоставало взрослых рекрутов, хватали детей, причем восьми-десятилетних выдавали в воинском присутствии за двенадцатилетних.
Стон пошел по Черте, и в стоне этом трудно было понять, в чей адрес сыпалось больше проклятий: в адрес ли русских солдат, конвоировавших новобранцев к месту службы, или в адрес кагальных ловчих — хаперов, готовых силой вырывать дитя из материнских объятий.
И все же поражает не свирепость еврейской рекрутчины; время было такое — тупое, жестокое, беспорядочное, точь-в-точь под стать своему императору. Поражает другое: военная служба — само собой — должна была стать шагом в сторону равноправия. Во многих странах введение воинской повинности сопутствовало эмансипации евреев, вело к смягчению ограничительных законов. Иначе в России: жестокая рекрутчина сопровождалась здесь усилением еврейского бесправия.
Однако ж не успели просохнуть слезы у отцов и матерей, первыми отдавших детей в солдаты, как в петербургских канцеляриях завершили работу над новым «Положением о евреях», заменившим «Положение 1804 года». В апреле 1835 года Николай I высочайше утвердил «Свод еврейских законов», смысл которого был прост: евреям запрещено все, кроме того, что оговорено особыми предписаниями. Следующее «Положение о евреях» от 1844 года, также разработанное под надзором императора, дополнило предыдущее: упразднялся кагал, вводились школьная реформа и поощрительные меры для евреев-земледельцев.
Но и после этого Николай I неустанно трудился на ниве еврейского законодательства. Он потребовал «разобрать» евреев на категории, отделив «полезных» от «бесполезных», настоял на учреждении института «ученых евреев при губернаторах», потребовал взимать налог за ношение традиционной одежды. При этом ермолка подлежала особому налогу, размер которого император определил собственноручно: «…по 5 руб. сер. за каждую, не более и не менее!» Всего из общего числа законодательных актов о евреях в России в период с 1640 по 1881 год половина — числом шестьсот — была составлена под руководством и при деятельном участии императора Николая I.
15. В погоне за космической частицей
Студенческая жизнь закружила папу вихрем; с лекции он бежал на семинары, с семинаров — в лабораторию, из лаборатории мчался в чертежный зал, из чертежного зала — в библиотеку. Поздно вечером он возвращался в общежитие и, отвоевав угол за общим столом, садился за конспект. Случалось, просиживал целую ночь, а то и много ночей подряд. По воскресениям он вместе с товарищами по общежитию отправлялся на заработки. Ребята ломали старые бараки, разгружали вагоны, пилили и кололи дрова. Время от времени звонила Дора Михайловна, просила позаниматься с Вульфиком математикой или физикой. Это была удача, ведь после занятий Дора Михайловна кормила настоящим обедом!
К концу первого семестра папа уже втянулся в водоворот студенческой жизни, почувствовал себя в Лесном, как дома, но главное — поверил, что может учиться в Ленинградском политехе. По правде говоря, он был даже немного разочарован. Хотя учебные классы и лаборатории были прекрасно оборудованы, а на занятиях царил деловой дух, сами по себе предметы показались ему скучными, требовали одной лишь зубрежки. Закрадывалось сомнение — а не преувеличена ли слава Ленинградского политеха?
Сомнения эти мгновенно улетучились, как только начался курс общей физики. Читал его академик Абрам Федорович Иоффе, тот самый Иоффе, ученик Рентгена и чародей физики, слава о котором гремела по всей стране.
Гремела и притягивала в Лесное молодых людей, зачарованных великими открытиями века и мечтавших сказать свое слово в самой модной науке того времени.
И вот настал день. В большой аудитории, где задолго до начала лекции собрались студенты первого курса, появился человек, которого невозможно было ни с кем спутать. Крупный, представительный мужчина с высоким лбом и густыми усами на тщательно выбритом лице не спеша закрыл за собой дверь и поднялся на кафедру. Иоффе молчал. Говорили его глаза. Никто не мог с уверенностью сказать, чего в них было больше: мудрости или наивности, серьезности или игривости, открытости или замкнутости. Но взгляд этого человека выдавал личность незаурядную, внушавшую уважение и доверие.
Иоффе начал читать физику… с конца. Прежде всего он рассказал о последних открытиях в области атомного ядра и квантовой механики, о парадоксах, вытекающих из теории относительности. При этом Иоффе говорил о физике как о науке незавершенной, полной белых пятен, загадок и головоломок. Ну, а кому предстоит разгадать ее тайны? «Конечно же, вам, тем, кто сегодня сидит на этих студенческих скамьях!»
Абрам Федорович был великолепным лектором. Он умел увлечь студентов, заставить напряженно работать их нетренированные мозги, но в то же время хорошо знал, когда нужно остановиться, снять напряжение. Написав громоздкую формулу, Иоффе вдруг обратился к аудитории с вопросом: «Кто знает, о чем думает француженка, наряжаясь на бал?» В зале шушукание, смешки: «Какие надеть бриллианты», «О шляпке», «О прическе»… «Ничего подобного, мои дорогие, — с мальчишеской улыбкой произносит Абрам Федорович, — она думает о том, что бы еще снять. Вот и мы будем думать, без чего можно обойтись в этой формуле».
Лекции лекциями, но прежде всего Иоффе был ученым-исследователем. Познакомившись с новичками, Иоффе начинал отбирать тех, у кого была склонность к научной работе. При этом Абрам Федорович более всего ценил в будущих сотрудниках умение самостоятельно мыслить, генерировать идеи и работать руками.
Папа убедился в этом, когда началась экзаменационная пора.
Убедившись, что задача решена правильно, и выслушав ответы на устные вопросы, Абрам Федорович отложил экзаменационный билет и… приступил к главному.
— Что вы прочли за последний месяц?
— Все сборники «Новые идеи в физике».
— И что там нашли интересного?
— Ничего интересного, одни идеи уже устарели, другие — просто фантазия, не для физиков, а для авторов занимательных романов.
— Так уж совсем ничего?
— Ничего. Одна статья, к примеру, описывает, как с помощью магнита можно находить внутренние дефекты в металлах. Так ведь это давно делается! Таким способом ищут дефекты в паровозных колесах. Намагнитят колесо, потом посыплют его металлической стружкой, и, если где-то образуется «бородка», там и трещина. Я сам проверял: пилишь металл напильником, а к напильнику в каком-то месте стружка пристает. Присмотришься — в этом месте трещина!
Папа вовсе не думал, что этот разговор имеет отношение к экзамену или, тем паче, к физике. Иоффе, между тем, оживился, стал расспрашивать, умеет ли папа перематывать сгоревшие трансформаторы, менять нити в гальванометрах, заряжать аккумуляторы. Пришлось признаться, что здесь, в институте, заниматься радиолюбительством нет никакой возможности, остается читать журнал «Радио». «Правда, — папа заверил Иоффе, — журнал находится на самом высоком уровне». Иоффе тут же предложил папе делать на семинарах обзоры интересных статей из этого журнала.
Папа отнесся к поручению серьезно (да можно ли было отнестись к поручению Иоффе несерьезно!), регулярно делал обзоры любимого журнала. Тем не менее, он был очень удивлен, когда Абрам Федорович предложил ему работу внештатного лаборанта в Физико-техническом институте.
— Зайдите ко мне в понедельник, в семь вечера, тогда и решим, куда вас определить.
Папа был счастлив — его заметил сам Иоффе! К тому же лаборанту полагалась зарплата, можно было отказаться от тяжелых работ по выходным.
Здание Физтеха — небольшой двухэтажный дом — находилось прямо напротив Политехнического института. Папа поднялся на второй этаж и сразу же оказался перед открытой дверью. Кабинет директора был обставлен старомодными шкафами, какие можно увидеть в аптеках, в углу стояли большие напольные часы, у двери — вешалка. В кресле за большим письменным столом сидел Абрам Федорович, сбоку, дымя папиросой, пристроился молодой человек с энергичным, выразительным лицом.