Читаем без скачивания Он строит, она строит, я строю - Любовь Каверина

Шуркина мама смеется, будто я и вправду гость.

У нас такие же тарелки, с вишенками. И ложки такие же, со съеденными кончиками.

— Что, горячо? Осторожно, не ошпарься.

Шурка прижимает раскаленную ложку к столу, чтоб остыла, и я к столу, Шурка — к не струганной доске стены, и я к стене. Шурка — к моему лбу, я — к его.

— Раньше в деревнях, чтоб не жарко было, ели деревянными ложками и все из одной миски.

Шурка зачерпывает суп из моей тарелки, будто она общая, я — из его.

— А что, Шур, возьмем такую хорошенькую девчушку к нам в дом? Из нее помощница вырастет.

— Не-а, она маленькая, с ней возни много.

— Ишь ты какой, большой. Смотри лучше, когда на карьер побежите, чтобы она ногу не сломала.

Здорово Шурка умеет прыгать: прямо с обрыва в песок. Зато я лучше пещеры рою — со многими тайными выходами, переходами, коридорами, подвесными мостами.

— Спички захватила?

— Угу. Только, чур, всех партизан не убивать. Так не честно, раз мы в войне победили, значит, партизаны должны остаться.

— Всех, кого обнаружат каратели, они убивают.

— Но у нас дома больше спичек нет.

— Ладно, прячь партизан.

Конечно, Шурка старше меня, он запросто всех найдет. Может, спрятать часть партизан в коробке? Пусть подольше поживут. Кому хочется умирать, когда солнце и песок такие желтые, такие добрые. Они прямо спорят, кто скорее покрасит меня своей краской. Чтоб солнцу и песку не было обидно, я одному подставляю спину, другому — живот, потом переворачиваюсь: первому — живот, второму — спину.

— Пошли.

— Куда?

— На финское кладбище.

— Зачем?

— Посмотрим, может, черника поспела.

На старом кладбище тоже хорошо — там черника растет прямо со смородину. Ягоду в рот, ягоду в ладошку, еще в рот, еще в ладошку. Это для Шурки. Он ягоды не собирает. Он ищет мраморные плиты с надписями на чужом старинном языке. Найдет во мху, очистит ножичком и делает вид, что читает волшебное заклинание.

— Знаешь, что это? Эти плиты закрывают ход в подземный в замок.

Жаль, у нас с Шуркой сил не хватает их приподнять и отодвинуть. Очень уж хочется взглянуть что там.

— Шур, а если лопату принести и подкопать?

— Не-а, тут домкрат нужен.

Шурка щекотно слизывает ягоды с моих пальцев.

— Дом-крат — это чтобы дом поднимать. А если бы пришли твой и мой папа они бы подняли.

— Не-а, они сейчас на гастролях. Видишь буквы — они называются готические, сейчас таких нет.

Солнце просвечивает сквозь кусты, хочет взглянуть на плиту.

— _Шур, здесь не одна плита -вон и вон еще… не может же быть столько входов в подземелье. Наверно это был какой-то старинный город, на который напали варвары и разрушили его.

— Не выдумывай, раз это финское кладбище, значит, тут жили обыкновенные финны.

— А куда они делись?

— Их прогнали, потому что они были за немцев.

— Это ты не выдумывай — никто не может быть за немцев.

— Много ты знаешь…

— Шур, давай прикроем их ветками бузины, а то кто-нибудь придет и разломает такие красивые плиты.

Мы рвем ветки. Сто лет древний город ждал, когда мы придем и спасем его. Пусть еще немножечко подождет.

И все— таки даже, в городе, есть маленькие кусочки лета.

Например, в кабинете биологии, где сидят наказанные. Зеленые растения сидят в горшочках, как птицы в клетках и жмутся к окну Им скучно взаперти. Они выглядывают на улицу и думают, как бы убежать. А куда убежишь, когда кругом зима?

Еще немного лета спряталось в дворовой прачечной, где по субботам Катина мама стирает белье. Пар из огромных деревянных лоханей поднимается вверх к потолку и щекотным дождиком капает нам с Катей на лицо. По цементному полу бегут пенистые ручейки. Босые ноги женщин шлепают по белым реечкам, как по мосткам на озере. Распаренные красные руки катают с ребристой доски-горки простыни — жмых-жмых-жмых. Вот бы нам повозить в лохани руками, повзбивать пену.

— А ну, пацанята, марш отсюда. Нечего тут торчать. Вымокнете.

Есть еще одно место, где лето тоже никогда не кончается. Это конюшня.

Конюх старый и добрый: не гонит нас, разрешает протянуть лошадям сено. Приятно, когда большие мокрые губы погладят ладонь. Приятно разобрать на пряди челку и заплести четыре маленьких косички. Из-под густых волос опасливо косится черно-синий глаз.

— Ладно тебе, пойдем уроки делать.

— Кать, еще капельку. Только чтобы волосы не лезли лошади в глаза.

Лошадь встряхивает головой, проверяет, хорошо ли заплетено. Тянется мордой к моему лицу, фыркает. Это у нее «спасибо».

— Идем, что ты как маленькая.

Катя оттаскивает меня от лошади и выводит на пустую, холодную улицу. Еще день, а в окнах уже горит свет. Катя подходит к колоннам своего дома и задирает голову:

— Же-еня-я!

В окне мелькают Женины рыжие косы. У Кати глаза становятся хитрыми, на щеках появляются ямочки.

— Я всегда знаю, когда у сестры кто-то есть.

В комнате никого, кроме Жени, нет. Кто же у нее может быть? В такой маленькой комнате никого не спрячешь.

— Ноги вытерли?

— Угу.

Женя аккуратно расправляет дорожки на диване. На дорожках вышиты анютины глазки. Наверно, у Кати в семье тоже стараются сберечь кусочек лета.

— Садись скорее упражнение писать, нужно успеть, пока родителей нет.

Катя уже разложила на клеенке тетради и крохотными пальчиками выводит число.

— Кать, а где вы все помещаетесь спать?

— Папа с мамой на кровати. Мы с Женей на диване. А брат на полу. У нас полно места.

— Кать, а почему ты не похожа на Женю?

— Потому что я еще не доросла. За нашей Женей весь техникум бегает.

— Обижают?

— Ну что ты! В самом деле, тебе ничего сказать нельзя.

Как это Катя умеет — и писать, и говорить сразу? Я уже сто ошибок наляпала. Мне кажется, что она вообще только притворяется девочкой, а на самом деле — она взрослая. Как старенький карлик.

— Кать, ты уже?

— А чего возиться? Сделал дело — гуляй смело.

Катя садится на диван, берет пяльцы. Втыкает иголку — вытягивает, втыкает — вытягивает. Если я сейчас на цыпочках уйду, а потом через сто лет вернусь, она все еще будет сидеть на диване и вышивать крестиком розы. И совсем даже не вырастет, только на лице будет много-много морщинок.

— Кончили? Давайте закругляйтесь, обедать пора.

— Ничего, я дома допишу.

Темнеет. В парадной, наверно, совсем темно. Нужно поскорее проскочить лестницу, чтобы не налететь на Алексю-косоглаза. А то он шарахнет портфелем по голове или пихнет кулаком в живот. Может, подождать, когда кто-нибудь из взрослых в парадную войдет? Нет, долго. Лучше сразу в темноту, как бултых в воду! У своей двери одну руку держишь на звонке, делаешь вид, что жмешь на кнопку, другой ищешь по карманам ключи. Портфель коленками зажать, чтобы Алекся не вырвал.

Уф, чик— трак -в домике! Теперь никто не достанет!

Допрыгалась! Меня посадили на последнюю парту с Обезьяной.

Сидеть с Обезьяной плохо: только захочешь ему что-нибудь сказать, посмотришь на его наморщенный лоб и растопыренные уши и вспомнишь, что нельзя. Иначе про тебя скажут, что ты — такая же, как он.

— Ты репродуктор на булочной слышал?

— Чего?

— Ну, громкоговоритель на булочной целыми днями отстукивает, как перед Первым маем.

— Радиво, что ли? Как это отстукивает?

— Тук-тук-тук-тук…

— И чего?

— Ничего, случилось что-то!

Как с Обезьяной говорить, если он не понимает. Он, наверно, и «Русский дизель» не слышит. Как он гудит, гудит, будто не людей на работу созывает, а от боли воет.

— Ты знаешь, что такое паралич?

— Не-а, это чего?

— Болезнь такая. Мама сказала, что у Сталина отнялась правая половина тела. Я специально легла на диван, чтобы представить, как жить человеку, если у него справа не двигается ни рука, ни нога. Плохо жить. Даже не встать никак. Сразу падаешь.

— Слышь, ты, так нельзя про Сталина говорить. Тебя в тюрьму за это посадят!

— Ничего ты не знаешь!

— А вот и знаю — нас сегодня с уроков отпустят!

— С чего ты взял?

— На переменке нашей училке завучиха велела.

И что радуется дурак? Неужели не видит, что даже воздух в классе загустел, как клей?

— Дети, встаньте. Выровняйте ряды. Не трогайте крышки парт. У нас сегодня большое горе: умер Вождь Советского народа, друг и соратник Ленина, Иосиф Виссарионович Сталин!

— Нельзя такое про Сталина говорить!

Дурак Обезьяна! Не видит, что Зоя Васильевна плачет. И многие девочки плачут. У меня тоже щиплет в носу. Жалко Сталина. И Зою Васильевну жалко. Как же она теперь будет жить без Сталина?

— Что я говорил! Я так и знал, что нас отпустят! Ай-да домой!

— Нет. Я пойду к «Русскому дизелю».

«Русский дизель» все гудит и гудит. Главные ворота распахнуты. Никто не входит — не выходит. Люди стоят кучками и молчат. Многие обступили стенд с газетами. Протискиваюсь между телами и синей афишей с неприличным названием «Трубадуры». Тянусь на цыпочках к газете. Сзади меня кто-то приподнимает. Вижу фотографию Сталина в гробу. Висеть неудобно. Хочется плакать.