Читаем без скачивания Весна в январе - Эмилиян Станев

— С такой собакой я не могу идти. Не видишь разве — одна кожа да кости. Верни-ка ее лучше своему пастуху, — сказал он.

Но я уговорил брата взять Гуджука и обещал, что сам буду заботиться о нем и сам его поведу.

Я накормил Гуджука всем, что нашлось в доме. Он наелся в свое удовольствие, так что живот у него раздулся, как барабан, потом свернулся калачиком и заснул.

На следующий день мы отправились в горы.

Охота на косуль была настоящим праздником для охотников нашего городка. Человек десять, ремесленники и чиновники, отправились пешком в горы, ведя с собой двух-трех ослов, нагруженных съестными припасами и увешанных оплетенными бутылями с вином. Компания выходила на шоссе, и вслед ей неслись пожелания и шутки. Впереди трусили подгоняемые тычками в зад ослы, дробно постукивая копытами и помахивая своими длинными ушами. За ними шагали охотники в старых, ношеных-переношеных брюках, в обтрепанных куртках, кто в кепке, кто в шляпе, кто в меховой шапке. С ружьями за плечом, опоясанные патронташами, обвешанные рогами, ягдташами, сумками, они болтали не умолкая, подчиняясь общему возбуждению, подшучивали друг над другом и громко смеялись.

Незаметно убегают километры, город остается далеко позади и уже не виден. Шоссе идет мимо хуторов с чисто выбеленными домиками, мимо дубовых рощ, в которых ребятишки пасут волов и кричат сойки, мимо одинокого постоялого двора, перед которым стоит телега, груженная хворостом. Лошади дремлют, свесив головы, ждут хозяина, а тот, не выпуская из рук кнута и попивая мутное, точно сусло, вино, только что привезенное из Фракии, ведет бесконечную беседу со стариком хозяином, у которого усы давно седы, но глаза еще блестят, как у кота. Постепенно все выше и стройней становится лес по обе стороны шоссе, все свежее луга, взбегающие по крутым склонам оврагов, все величественнее пейзаж вокруг. Это еще не горы — лишь синеватый их хребет вырисовывается на мягком октябрьском небе, но ты уже улавливаешь их дыхание, и грудь ширится, и ты глубже вдыхаешь чистый горный воздух. Осенняя засуха не властна над горами. Вот там, где бежит прозрачный ручей, еще растет зеленая, яркая трава и лес еще хранит летнюю свежесть. Далеко разносится топор горца. Он обрубает дубовые ветки, торопясь запастись лиственным кормом. Телега его, распряженная, стоит на полянке, рядом пасутся, помахивая хвостами, два низкорослых вола. Куда ни обернешься, налево или направо, смотришь и не можешь насмотреться на широкую панораму лесов, ложбин, холмов и пригорков, взгорий и таких вершин, которые напоминают крепости, оставшиеся с далеких времен. Все это освещено косыми лучами солнца, овеяно прохладой, напоено покоем. Постепенно шоссе взбирается на высокое плато, и оттуда вдруг открывается весь Балканский хребет, окутанный тенью, словно синеватым сиянием. Могучая грудь его смята исполинской рукой, рассечена ущельями, прорезана поперечными складками, которые сползают вниз, как огромные гусеницы. Хочется снять шапку и подкинуть ее в восторге высоко вверх. Для какого болгарина Балканы — не живое существо?

Я совсем забыл про Гуджука, который бежал за мной, поджав хвост и опасливо поглядывая на других собак. Он никогда еще не гонял дичь вместе с другими собаками и держался диковато и робко, словно сознавая, как он слаб и неказист. Некоторые охотники смеялись надо мной, что я взял с собой такую тощую собачонку, и, поглядывая не без гордости на своих крупных гончих, пророчили, что Гуджук так и будет бежать, как пришитый, за моей сумкой.

— Лучше всего привязать его к хвосту моего Арапа, чтоб Арап его за собой тащил, — говорил один из шутников, парень с длинными русыми усами и румяным, как у девушки, лицом. — На него и волки не позарятся, до того он тощ.

— Ему только жестянку на хвост привязывать, народ пугать, — добавлял другой, — да и то не годится: хвост куцый!

Я молча краснел, глядя, как Гуджук смешно перебирает своими короткими, кривоватыми лапами, и, чем больше насмехались над ним охотники, тем большую испытывал к нему нежность.

Вечером мы подошли к подножию гор и расположились лагерем под громадным дубом, широко раскинувшим ветви, точно огромный зонт. Рядом бил прекрасный источник, в лесу было полно сухого валежника. Мы развели костры, на которых можно было бы зажарить вола, поужинали и легли на мешки, набитые папоротником. До слуха доносился рев потоков и шелест легкого ветра, над головой мерцали маленькие, затерявшиеся между верхушками деревьев звезды. Заунывно перекликались совы, точно пастухи по ущельям. В горах было тепло, как всегда в октябре, наши костры бросали дрожащие блики на белые стволы старых буков.

К полуночи из-за хребта выплыл месяц. Горы словно вздохнули, лес зашумел сильнее. Желто-зеленая вуаль окутала вершины.

Я лежал на своем мешке и не мог заснуть. Воображение рисовало мне то горного козла, который бродит одиноко в черной, страшной тени леса, то стадо оленей, что пасется где-то недалеко от вершины. Могучий облик Балкан поразил меня. Среди вековых буков человеческая фигура казалась маленькой и ничтожной, а наши собаки напоминали насекомых. В ушах у меня все еще отдавалось эхо наших голосов.

Гуджук лежал около меня. Когда я протягивал руку и гладил его, он стучал хвостом по листве.

Не помню, заснул ли я наконец или только забылся дремотой. Меня разбудили охотники, которые уже вставали и шли умываться к источнику. На кострах жарились шашлыки, из сумок извлекались караваи хлеба и всякая снедь. До рассвета еще было далеко, и все так же ревели горные ручьи, словно само время проносилось мимо нас потоком. Собаки, растревоженные запахом жареного мяса, лаяли, и глаза их алчно блестели в свете костров. Вокруг плясали человеческие тени.

— Вставай! — сказал мне брат. — Поешь хорошенько, неизвестно, когда будем обедать. Через полчаса выходим, и там, где тебе скажут, ты спустишь двух собак.

Скоро наш лагерь опустел. Над залитыми кострами подымался пар. Охотники пошли в затылок друг другу лесной дорожкой, вдоль которой пенились и сверкали воды какой-то речушки. Мы шли по страшным, заколдованным местам, словно в каком-то ином мире. Кое-где пробивался лунный луч и освещал поваленный ствол, весь увитый ежевикой, потом дорожка поворачивала, и казалось, что вот сейчас перед тобой встанет сказочный замок, в котором все спят глубоким сном, а то вдруг появлялось какое-то странное дерево, раскинувшее свои корявые ветви, точно узловатые руки, и чудилось, что это не дерево, а леший. Между тем начинало светать, небо опускалось ниже, становилось голубым и позрачным, а звезды мерцали и, прежде чем погаснуть совсем, разгорались все ярче.

— В этой ложбине ты спустишь своего Гуджука и вот эту собаку, — сказал кто-то, вкладывая мне в руку холодную цепочку. Передо мной оказалась черная сука с длинным туловищем и щетинистой мордой. — Как услышишь рог, так и спускай. Ни в коем случае не раньше! И будешь стоять здесь, пока я тебя не сниму. Ты ведь не боишься? — добавил охотник шепотом.

Колонна прошла мимо меня, я остался один. Вслушиваясь в удаляющиеся шаги, я присел на пень, влажный от росы. Свет медленно проникал в темный лес. Забелели стволы буков, переплетения ветвей, виден был уже толстый ковер палой листвы. Я находился на дне глубокого ущелья; один из его склонов вздымался крутой стеной. По склону росли прямые, высокие деревья, зеленели заросли ежевики, лежали старые, трухлявые стволы. Поползень, проснувшись, наполнил воздух ущелья своим быстрым, нетерпеливым щебетом. Высоко в небе показалось облачко.

Сука рвалась с поводка и скулила, Гуджук сидел спокойно. Я боялся, что он испугается большого леса и не захочет отдаляться от меня, как предсказывал тот охотник, но пока он не проявлял никаких признаков беспокойства. Я гладил и подбодрял его — мне хотелось, чтобы он отличился. Рассвело; где-то высоко раздался короткий сигнал рога. Я спустил собак, они кинулись вперед, и через минуту вокруг установилась напряженная тишина. Только поползень кричал, словно кто-то ходил по лесу и под ногами у него трещали сучья.

Я чувствовал, как бьется мое сердце, и ждал, когда наконец собачий лай прорежет тишину утра. Позади меня, словно вырвавшись из самых недр Балкан, пронесся высокий звук, точно кто-то ударил молотом по звонкой наковальне. Звон рассыпался на отдельные, исполненные страсти, страдания и торжества переливы и постепенно перешел в басовитый лай. Словно сами ущелья испускали глубокие гортанные вздохи. В то же время с крутого ската донесся отчаянный лай Гуджука. Тут же вступила и длинная сука. Ее резкий металлический лай заглушил голос Гуджука.

Увлекая за собой целый вал палой листвы и словно плывя в нем, по крутому скату с оглушительным треском съехала крупная рыжеватая косуля, молниеносно пересекла дно ущелья и остановилась шагах в десяти от меня. Бока ее ходили ходуном, уши тревожно двигались, дрожь проходила по всему телу. Прислушавшись, она огромным прыжком исчезла в лесу. За ней стрелой мчался Гуджук, а за ним сука. Лай оглушил меня. Я стал ходить взад — вперед, мне хотелось кричать во весь голос, я был взбудоражен этой дикой, бьющей по нервам музыкой…