Читаем без скачивания Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

— Совет? — озадаченно переспросил Федор.

— Совет, — подтвердил я. — А в него он включил престолоблюстителя Федора Борисовича Годунова, императрицу Марину Юрьевну, ну и меня.

— А почто он сразу свое царство Федору Борисовичу не отдал? — изумился Брянцев.

Я чуть помедлил, колеблясь, но решил сказать правду.

— Таить не стану. Править нам надлежит только до тех пор, пока у императрицы не родится дите и не придет в нужные лета. — Но предупредил: — Но ты пока про это молчок.

— Да какое дите, когда их свадебка всего седмицу назад была? — нахмурился Федор, непонимающе уставившись на меня.

Ну да, точь-в-точь как я пару часов назад взирал на Дмитрия: «Какой еще ребенок?» Пришлось напомнить, что для зачатия порой хватает и одной ночи, а заодно пояснить, что если Марина Юрьевна окажется «праздная», то вопрос о новом государе согласно все тому же предсмертному завету государя решит Освященный Земский собор всея Руси. Да-да, тот самый, где Брянцев наряду со мной является одним из товарищей председателя. И то, что Дмитрий его распустил до лета, ничего не значит — соберем досрочно в связи с чрезвычайностью ситуации.

Федор кивнул, почесал затылок и недоуменно спросил:

— Ну оно и опосля обговорить можно, чай, не к спеху, а с этими-то, — кивнул он в сторону выбитой двери, — чего делать?

— А то ты не знаешь? — хмыкнул я. — По-моему, кара за государеву измену известна. Выведем их на Пожар и спросим народ, что с ними учинить.

— Растерзают, — уверенно предсказал Брянцев. Он поморщился, очевидно вспомнив про Дмитрия. — За убиенного государя, ей-ей, на клочки раздерут. Да и ни к чему всех выводить, больно много.

Я равнодушно пожал плечами:

— А мы всех и не станем — одних бояр с окольничими да думными дворянами. А коль растерзают, значит, туда им и дорога. Глас народа — глас божий, и противиться ему нельзя.

— Попытать бы для порядку, — пробормотал он. — Можа, кой-кто улизнул.

— Э, нет, — улыбнулся я. — У меня тут список имеется. Шуйский сам всех назвал, а потому улизнуть ни у кого не выйдет.

Выйдя на крыльцо храма и окинув взглядом толпу, я присвистнул. Количество пленных, окруженных со всех сторон стрелецкими полками, действительно впечатляло. Они занимали чуть ли не всю площадь аж до Богоявленского собора и Казенной избы. На их фоне окружавшие мятежников ряды стрельцов, пусть и с пищалями в руках, выглядели хлипкими и ненадежными.

«Если найдется какой-нибудь отчаянный, могут уже сейчас попытаться вырваться», — мелькнула у меня мысль.

Пришлось чуть поменять план действий, распорядившись первым делом всех связать. А куда дальше? В застенки Константино-Еленинской? Но туда и половина не поместится. Значит, пока определим в нее самых знатных — поближе к Пожару. А когда освободится место, то…

— Нет, не влезут, — произнес я вслух, прикидывая, как быть.

— Помимо Константино-Еленинской еще и Благовещенская башня имеется, — осторожно подсказал мне один из стрелецких голов, Богдан Воейков. — Тесновато, конечно, но ежели ненадолго, то…

Я хлопнул себя ладонью по лбу. Ну точно. Как я забыл про узилище, из которого год назад выкрал своего друга Квентина Дугласа! Наверное, потому, что самому там сиживать не доводилось.

— Так и поступим, — согласился я. — А пока их вяжут, давайте-ка прикинем, что делать дальше…

Кто с какой стороны начнет со своими людьми прочесывать московские улицы, дабы навести порядок и остановить повсеместные погромы дворов, где остановились поляки, решили быстро. Правда, поначалу командиры стрелецких полков восприняли мое распоряжение недовольно. Тот же Богдан Воейков скривился так, словно уксусу хлебнул, заявив, что, конечно, сделает все, как повелит князь, но ежели помыслить, то лезть защищать ляхов не к спеху, можно и подождать до вечера.

— Не доживут, — возразил я.

— Их горе, — огрызнулся Воейков. — Неча свой шляхетский норов где ни попадя выказывать, а то приехали в гости, а ведут себя словно хозяева! Усадили свиней за стол, а они и рады с ногами на него взгромоздиться!

— И то верно, — поддержал его Давыд Жеребцов. — Не впрок им твое поучение пошло, княже. Летом-то, опосля «божьего суда», кой ты над ними учинил, они малость попритихли, а ныне сызнова за свое взялись.

Я покосился на остальных командиров. Те помалкивали, но недовольство явственно читалось на их лицах. Пришлось пояснить, что урок свой ляхи уже получили, и изрядный, а наша задача, пока не приехал из Кологрива Федор Борисович, навести порядок в столице, так что хочешь не хочешь, но москвичей надо остановить.

— Сейчас народец в раж вошел, может и не послухаться. Тогда как быть? — хмуро поинтересовался Жеребцов.

— Пищали у всех стрельцов имеются? — вместо ответа осведомился я и, дождавшись утвердительного кивка, развел руками. Мол, что непонятно?

Однако чтоб действовали порешительнее и не смущались стрельбы по людям, напомнил, что среди напавших на ляхов изрядное количество разбойного люда, невесть почему выпущенного из острогов. И коль имеется возможность взять большинство из них на месте нового преступления, то оно и хорошо, если кто-то из погромщиков не послушается. Ни к чему им казенный хлеб проедать. Прямо там же, на месте…

Основные силы решили выделить на Китай-город — именно в нем Дмитрий разместил большую часть гостей из Речи Посполитой. По одному полку отправили в Белый город и в Занеглименье. Наиболее надежных людей из полков Воейкова и Брянцева, как и их самих, я отправил менять стражу на кремлевских стенах. У всех проездных ворот решено было оставить те сотни, что там находились.

Закончив с распределением, я направился к своим спецназовцам, плененным бунтовщиками. Вид удручающий. У одного перебита рука, беспомощно свисающая как плеть, у второго не лицо — сплошной кровоподтек, третий вообще еле стоит на ногах… Впрочем, главное, живы, а синяки, ссадины и кровь — пустяки.

— Прости, княже. Уж больно много их навалилось, вот и не управились, — повинился Кострик. — Да и то, может, утекли, коль не понадобилось бы от остальных отвлечь, чтоб хоть кто-то до стрельцов добрался.

— И не зря отвлекали. Добрались они, — подтвердил я, порадовав его.

— Вона как. — И окровавленные губы Кострика дрогнули, пытаясь улыбнуться.

— Все как ты и повелел, княже, — угодливо напомнил Шуйский, стоящий поблизости в толпе пленных. — Теперь токмо за твоим словом заминка.

— Если услышу от государя дозволение тебя помиловать, будь спокоен, — заверил я его, сделал пару шагов и озадаченно остановился, вглядываясь в лежащие на снегу тела погибших бунтовщиков.

Дело в том, что первый из них, положенный чуть поодаль от всех прочих, оказался мне знаком. Выходит, Шуйский меня снова надул, ибо вот он, Иван Голицын. Теперь понятно, почему боярин столь легко посулил выдать мне его головой. Да потому, что головы у Ивана уже не имелось. Ну не совсем, конечно, частично. Выстрел кого-то из моих гвардейцев пришелся ему точно в глаз, на выходе разворотив чуть ли не половину задней части черепа. И тут Василий Иванович сжульничал. Ох и пройдоха!

Я повернулся к нему, кивнул, подзывая, и, когда он подбежал, угодливо семеня, осведомился, указывая на труп Голицына:

— Значит, головой выдашь?

— Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, — пробурчал он, уставившись на грязный снег под ногами. — Да и не солгал я. Вот он, пред тобой лежит. А уж какого выдать, живого али нет, — о том уговора не было. Ну слукавил малость, не без того.

— Это верно, — согласился я и, подметив, как мои люди выходят из Успенского собора, бережно вынося тело Дмитрия, водруженное на своеобразные носилки из стрелецких бердышей и изъятых у заговорщиков копий, кивнул в ту сторону. — А теперь вон туда посмотри.

Тот повернул голову и, поняв, кого несут, попятился, упав. Я помог подняться. Правда, весьма бесцеремонно, за шиворот. Когда носилки поравнялись со мной, я остановил гвардейцев и распорядился опустить тело.

— Государь, милости прошу для Василия Ивановича Шуйского, — произнес я негромко и, выждав пару секунд, повернувшись к боярину, констатировал: — Молчит царь. Не желает отменять свой приговор.

— Он ить мертвый, — пролепетал Шуйский.

— Ну да, мертвый, — невозмутимо согласился я. — Точь-в-точь как Иван Голицын.

— А чего ж ты мне…

— Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, — процитировал я его собственную фразу. — Но ведь и я не солгал. Обещал, что попрошу заступы, и попросил. А уж у живого или мертвого, о том у нас с тобой уговора не было.

— Все одно — обман! — возмутился он.

— Ну слукавил малость, не без того, — вновь воспользовался я его недавней терминологией. — Но ты и меня пойми: с волками жить — по-волчьи выть. А с таким волчарой, как ты, тем паче.