Читаем без скачивания Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Представления Трубецкого о культуре как системе запечатлены в ряде статьей, посвященных одной идее: все народы Российской империи благодаря ее уникальной культуре сплотились в нерасторжимый политический союз. Как он писал в 1921 году:

Эта культура есть сама особая зона, где принимают участие, кроме русских, и угро-финны, и тюрки Волжского бассейна. Эта культура соприкасалась на востоке и юго-востоке с тюрко-монгольской «степной», а через нее связывалась с древними культурами Азии[79].

Лингвисты XIX века представляли себе эволюцию языка в виде процесса дивергенции от общего предка: например, французский и итальянский произошли от единого латинского корня и множество индоевропейских языков – от санскрита, как тогда это понимали. Но оставалась нерешенная проблема: как объяснить, почему, скажем, балканские языки, происходившие от разных предков, обнаруживают заметное сходство между собой?

Опираясь на свои фонологические исследования, Трубецкой и Якобсон доказывали, что язык приобретает те или иные черты не случайно, а в результате внутреннего действия системных, упорядочивающих лингвистических законов. «Зоны конвергенции», как те же Балканы и Внутренняя Евразия, где языки разного происхождения со временем сближались, таким образом приобретали мистическое, телеологическое значение, предназначение. Как пояснял в 1929 году Якобсон, вопрос «откуда» сменился вопросом «куда»[80]. А Трубецкой подхватывал: «Эволюция фонологической системы направляется в каждый данный момент тенденцией к цели»[81].

С точки зрения обоих ученых, процесс становления заведомо не мог быть случайным. В нем должен быть смысл, резон, неподвластный никакой человеческой воле. Эволюция языков, по мнению Трубецкого, происходила во времени, но не в истории – история была областью каприза, случая, прихоти, а временем управляла необходимость. Итак, происходившая во времени конвергенция неосознаваемых структурных характеристик евразийских языков приобретала значимость метафизическую. В «евразийский культурный конгломерат» входило 200 различных языков и этносов, в том числе восточные славяне, финны, тюрки и монголы, а на периферии – кавказские и палеоазиатские народы, объединяемые не общим происхождением, но культурными и лингвистическими заимствованиями. Этим заимствованиям евразийцы придавали особое телеологическое значение: так называемая тенденция к общему развитию казалась им важнее общего происхождения.

Евразийцы отдавали первенство бессознательным процессам, поскольку эти процессы следуют математической логике, не поддаваясь принуждению, политике, случаю, «истории». Национальный язык можно распространить с помощью государственной воли или колониального принуждения, однако звуковые структуры языков могут сближаться лишь благодаря некоей подсознательной симпатии. Заимствование на самом элементарном, атомарном уровне – на уровне перехода звуков – представлялось им более существенным, чем такие свидетельства близости культур, как родство слов. Например, Трубецкой был уверен, что тональное сходство русского, финского и тюркских языков является более очевидным маркером внутрикультурной «симпатии», чем очевидные лексические параллели в чешском, польском и русском, где одинаково обозначается «рыба», «рука» (в польском гека) и так далее.

Иными словами, бессознательные пласты языка обнаруживают естественный порядок вещей, естественные границы культур, которые наилучшим образом проявляют ту внутреннюю логику, которую Якобсон и Трубецкой хотели найти. Существование «языковых союзов» подкрепляли теоретическими понятиями скорее пространственный, нежели временной принцип единства, поскольку первый основан на географической общности, а второй – на общем историческом происхождении. Обитатели таких зон конвергентной культуры должны опознаваться по их «симфонической личности» – излюбленный термин Трубецкого. То есть разнообразные индивидуальные характеристики благодаря конвергенции со средой образуют естественные единства, которые выражаются в личности каждого из членов такого сообщества. Россия и восточное славянство отличаются, по Трубецкому, от западных своих оппонентов, католиков и протестантов, «туранским элементом», то есть следами монгольского ига.

Евразийцы всерьез воспринимали идею о природных лингвистических границах – изоглоссах, обладающих своего рода подсознательной суверенностью. Нельзя притязать на культурные системы за пределами таких границ. Так, Польша не может рассматриваться в качестве естественной части евразийского конгломерата, и потому неоднократные попытки включить ее в состав Российской империи были заведомо обречены на провал. Трубецкой постоянно приводит этот пример, рассуждая о том, сколь рискованно игнорировать природные водоразделы цивилизаций[82].

Структуралистские теории евразийцев шли вразрез с представлением о России как «славянской» стране – именно так ее воспринимали многие интеллектуалы XIX века, вроде Данилевского, от «славянства» производившие самообозначения «славянофилов» и «панславистов». В силу общих тенденций развития «Евразия» представляла собой безусловное и научно доказанное единство, резко отделенное природными границами от западных славян и «романогерманцев». «Славянство» тем самым оказывалось устаревшей конструкцией XIX века с его приверженностью корням и генеалогическим древам. «Вопрос о границах и пределах становится, таким образом, ключевым, – писал лингвист Патрик Серио, тщательно исследовавший установки славянофилов. – Евразийство прежде всего направлено на пересмотр этих границ, на деконструкцию субъектов, признаваемых неподлинными (как славяне), в пользу других, сочтенных в большей степени реальными [т. е. Евразии] в силу их органичности»[83]. Однако Патрик Серио обращает внимание на двойные стандарты в подходе Трубецкого к Европе: с величайшей тщательностью разбирая самые малые сходства и градации культур, составляющих евразийское единство, «романо-германскую» цивилизацию он описывал как недифференцированную, никак это свое мнение не доказывая. Концепция естественных границ послужила основным аргументом в пользу политического единства Евразии и вместе с тем позволила применить на практике фундаментальную аксиому: причиной всех геополитических пертурбаций Российской империи было пренебрежение этим натуральным фронтиром. Евразийцы копили факты, укреплявшие в них уверенность, что большевистская революция обречена, а территория Российской империи, возрожденной в виде Советского Союза, пребудет неизменной и цельной. Но при первом столкновении Советского государства и евразийской альтернативы победитель выявился очень быстро.

Глубинное государство

С февраля 1925 года в переписке Трубецкого с другими евразийцами появляются странные, словно вырванные из контекста слова: «нефть», «Аргентина», «машинисты», «музыканты». «Сержусь я не на то, что брошюра вообще вышла, а на то, что ее пустили в мануфактуру несмотря на то, что я просил этого не делать и пустить ее только в Аргентину»[84], – писал Трубецкой в июльском письме Сувчинскому.

Группа единомышленников начала шифроваться. «Мануфактурой» называли русскую диаспору в Европе, «Аргентина» обозначала Россию, «нефть» – евразийство, Трубецкой будет называться Йохельсоном. Эти меры предосторожности, пусть и наивные, свидетельствовали о том, что сообщество ученых утратило прежнюю аполитичность и прибегало к шифру, поскольку пыталось превратиться в секретную организацию. Обитателям башни из слоновой кости стало очевидно, что если они хотят сделаться серьезным политическим движением, то придется заняться политикой. Так начался новый этап самопровозглашенной миссии евразийцев, они прошли сквозь зеркало в мир эмигрантских интриг, и за каждым их шагом зорко следили различные тайные полиции Европы, а также советская ЧК или ОГПУ, – это состязание теней породило едва ли не самые мрачные шпионские сюжеты XX века. В этом мире буквально ни один человек не был тем, за кого себя выдавал, многие добывали себе пропитание, служа информаторами в той или иной тайной полиции, и каждый второй агент работал на многих хозяев одновременно. Единственный способ преуспеть в этом мире – всегда опережать хотя бы на шаг стремительные игрища предательства и двойной измены. Стоило евразийцам пересечь эту границу – и они были обречены.

Все это началось в 1922 году, вскоре после публикации «Исхода», когда к Трубецкому обратилась группа белых офицеров, выразившая желание присоединиться к его движению. За тот год в движение вошло немало новых людей, по большей части ученых, покоренных либо аргументацией «Исхода», либо авторитетом его авторов.

Отец Флоровский вышел из движения, но с 1922 года начали прибывать русские интеллектуалы-единомышленники, такие как ориенталист, бывший российский консул в Персии Василий Никитин; историк Лев Карсавин; историк-медиевист из Одессы Петр Бицилли; граф Дмитрий Святополк-Мирский, сын бывшего министра иностранных дел, позднее преподававший в Лондонской школе славянских и восточноевропейских исследований. Историк Георгий Вернадский, сын Владимира Вернадского, одного из самых выдающихся ученых-естественников старой России, также присоединился к евразийцам. Впоследствии он преподавал историю в Йельском университете.