Читаем без скачивания Укрощение тигра в Париже - Эдуард Лимонов

Если ты не будешь подчиняться их требованиям, станешь таким, как я.

Тьерри расхохотался и поставил бокал с шампанским на пол:

— Хэй, ты не так плох, Эдвард!

— Я не утверждаю, что я плох. Но к моим сорока годам, что я имею, а, Тьерри? Ни страны, ни социального положения, ни денег, ни работы, ни детей, ни семьи… — перечислил я от шкафа.

— Перестань, — сказал он. — Ты писатель У тебя есть книги. Они публикуются. И ты пишешь новые. Это — главное. Я вот никак не могу собраться и начать серьезно писать. Это, наверное, потому, что я еще молодой, много соблазнов, всего хочется… Жить хочется…

Он опять вскочил и забегал по ливинг-рум:

— Куда мне теперь идти, Эдвард, я не знаю. Я не уживаюсь с ними…

Он не уживается, это историческая правда. Он работал и для «Актюэль», и для «Либерасьон», и для издательства «Отрэман», и для литературного агентства, для дюжины молодежных журналов, но даже малую долю конформизма он в себе не смог найти, чтобы стать уживчивым, более удобным для других. Он резок. Тьерри умеет обидеть человека легко и в лоб. Но мы с ним ладим. И Пьер-Франсуа, его неизменный партнер и самый близкий друг, с ним ладит. Вместе они пришли ко мне в январе 1981 года интервьюировать меня для «свободного радио». Это было еще при Жискаре, и «свободное» радио было запрещено…

— А Пьер-Франсуа? В каких он отношениях с Главным Антуаном?

— Ха, Пьер! — Тьерри вскидывает руки к небу, к потолку. — Пьеру легче. Он спокойнее меня, он умеет ладить с людьми, его любят. Ты же знаешь, Пьер у всех вызывает симпатию.

— Однако и он, как и ты, нигде подолгу не удерживается. Может быть, он уходит из чувства солидарности с тобой?

Тьерри опять обращается к небу за ответом и впрыгивает в кресло. Возможно, что я и прав, с Пьером они разделялись лишь иногда. Тьерри поставлял известному фотографу моделей — трансвестаев по 500 франков за штуку. Пьер однажды возвысился до звания главного редактора большого молодежного журнала. Сейчас у них плохой период. Тьерри ночует в шамбр де бонн в девятом аррондисманте, без туалета и телефона. Пьер живет в квартире приятеля Филиппа.

Наступила моя очередь жаловаться. Я рассказал ему о происшествии на рю де Розье:

— Несмотря на незначительность события, Тьерри, я чувствую себя униженным и жалею, что не подрался с типом в зеленом спортивном костюме. Нельзя позволять себя обижать.

— Нельзя, — согласился он. — Пей шампанское! Я много выпил у сестры. Я уже пьяный.

Я последовал его совету, стал пить шампанское и размышлять о том, а почему я всем рассказываю об этом вовсе не выдающемся событии? Большое дело, толкнули Лимонова… Ну толкнули, ну парень оказался наглецом, ну и что? Может, он из Израиля, сабр, они там все наглые. Даже то, что он ответил мне на корявом английском, скорее свидетельство того, что он израильтянин, они все там в той или иной степени говорят по-английски. И даже если это был Наташкин любовник, то и в этом случае ничего необыкновенного в происшествии отыскать невозможно. Недавно по рю Сент-Антуан шел по направлению к Лионскому вокзалу тип с винчестером и спокойненько отстреливал прохожих. А тут всего лишь врезали локтем в ребра… Однако, наблюдая за прикрывшим глаза Тьерри, напрягшись, я преодолел все же свою собственную безопасность, мое внутреннее КГБ, и вытащил из себя истинную причину тревоги по поводу удара локтем и слетевших с носа очков. Сорок лет-то мне исполнилось впервые. Опыта этого возраста у меня нет. Вот я и боюсь, что мне врезали в ребра по причине моих сорока лет. Даже как гипотеза это умозаключение показалось мне неаппетитным.

— Выпьем подарочного бурбока? — предложил я Тьерри.

— Пей, Эдвард. И ешь кейк. Я, правда, очень пьян.

Спортивный журналист пьет мало, и его «очень пьян» выражается в том, что Тьерри улыбается больше обычного, и вместо того, чтобы безостановочно прыгать по ливинг-рум, он перемежает прыганье сиденьем в кресле. Я открыл «Олд Дэдли» и налил в стакан слой желтого напитка толщиной в пару пальцев. Принес из китченетт две тарелки, нож и чайные ложки. Отрезал от толстой багетины кейка два куска и водрузил все это великолепие на журнальный стол. Остов кованого железа несет на себе зеркало, грубо расписанное цветами. Стол, как и вся остальная мебель (пять шкафов в том числе), принадлежит моей квартирной хозяйке мадам Юпп. Я подозреваю, что в свое время мебель служила ее бабушке. В квартире царит уют первых годов двадцатого века.

Тьерри взял тарелку с кейком, но, сжевав содержимое одной лишь ложки, поставил тарелку на стол.

— Который час, Эдвард?

— Без десяти три.

— Я пойду. Скоро уже Наташа вернется из кабаре.

— Сомневаюсь в том, что она явится так рано в Кристмас ночь… — Я вздохнул.

— Пьет?

— Пьет. Да еще как! Все чаще. Каждые несколько дней. Достаточно любой мелочи, моего неосторожного критического замечания в ее адрес, ее плохого настроения, и девушка является спотыкаясь…

— Ты думаешь, она алкоголик, Эдвард?

— Ох… Раньше я думал, что да, теперь не уверен. Может быть, это тяжелый, запущенный случай психопатии, всякий раз обостряющийся при принятии алкоголя Не знаю… я не доктор. Почему я выбираю себе таких сложных женщин, Тьерри? Мог бы, к примеру, остаться с немецкой художницей Ренат. Она была ровная, спокойная, дружелюбная…

— Тебе не нужна спокойная, — улыбается Тьерри. — Тебе нужна дикая Наташа.

— Ну и женщины у меня были, Тьерри… Все неудобные. — Я забегал по комнате, подражая ему, моему другу. — Анна была сумасшедшая, получала пенсию с восемнадцатилетнего возраста… Елена (Тьерри видел приезжавшую в Париж Елену несколько раз) — была секс-крейзи… Наташка — алкоголичка..

Я не сказал Тьерри, что Наташка также подает надежды в ближайшем будущем превратиться в секс-крейзи, но про себя подумал.

— Бедный Эдвард! — высмеял меня Тьерри. — Насколько я понимаю, ты получал и получаешь от своих женщин и удовольствие, иначе зачем бы ты с ними жил.

— Я не мазохист, — счел нужным заявить я. — Я люблю трудных женщин потому, что они дают мне самое полное ощущение жизни, какое только возможно. Женщина-рабыня, повинующаяся каждому слову мужчины, — не мой тип. Для удовольствия мне нужна борьба.

— Тогда не жалуйся, — резонно заметил Тьерри.

— Наташа могла бы быть полегче. Могла бы и не пить, или пить меньше. И без алкоголя у нее достаточно крутой характер. Теперь она еще стала собирать чемоданы при каждой ссоре. Другая новая форма протеста — она ночует у Нинки. Часто даже не предупреждает меня, прямо из кабаре едет к Нинке. Я не знаю, что они там делают…

— А Нина сейчас дома? Тьерри оживляется, и заметно. Я познакомил его с тощей блондинкой Ниной — разведенной русской женой честного француза Жака, и Тьерри, кажется, несколько раз переспал с ней.

— Не знаю. 99 шансов из ста, что ее нет дома в Кристмас ночь. Позвони ей, если хочешь.

Тьерри пошел к телефону. За окнами раздался душераздирающий визг тормозов внезапно остановившегося автомобиля, затем восторженные крики: «О ревуар, Наташа! О ревуар!», вырвавшиеся сразу из нескольких глоток.

Это приехала моя баба. Моя девушка. Мое стихийное бедствие. Мое явление природы. Перекрестись, Лимонов, дай Бог, чтоб она била не очень пьяной, не то произойдет скандал.

Высадка тигра в Париже

Скандалы начали происходить с первого дня ее прибытия в Париж.

Он не поехал встречать ее в аэропорт. Из сильнейшего чувства противоречия. Позднее в ответ на ее упреки (разумеется, она впоследствии превратила этот прилет в историю бедной Золушки, явившейся на Северный полюс в летнем платьице) писатель отвечал, что не знал ни названия аэрокомлании, ни на какой аэродром усядется дешевый самолет, в котором Наташка прилетит из Нью-Йорка. Он и вправду не знал. Но он мог узнать, ему было известно время отлета и порт отбытия. Почему же он не поехал ее встречать? Да потому, что он не хотел, чтобы она прилетала, вот почему!

Не было и речи о том, чтобы изменить своему обещанию. Обещал — умри, но выполни обещанное. Это удобное для других качество писатель отменить в себе не мог. Но свою досаду по поводу ее появления в Париже он тоже не мог отменить. За неделю, проведенную в Париже до ее прилета, он успокоился, отстранился от заокеанской территории, называемой Соединенными Штатами, вдоволь подумал, опять привык к одинокой жизни…

Все же он ждал ее из аэропорта и даже открыл окно. Было нехолодно и сухо, привычно галдели евреи на улице. Он все время выглядывал… Наконец под окнами (он вначале услышал, а потом и увидел) остановилось такси, и из него вышла неуклюже-большая Наташка в ненавистных ему желтых сапогах, кожаных штанах и такой же растянутой донельзя бесформенной куртке, делающей ее похожей на большую морщинистую лягушку. Писатель вздохнул, увидев напряженные спины шофера и Наташки, и решил спуститься, чтобы помочь им вынуть из такси некрасивые чемоданы и уродливые сумки.