Читаем без скачивания Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) - Александр Русов

И теперь, как моментальный снимок (только снимок не дает ощущения, будто отбиты легкие), мамино лицо — красивое, с безумным взглядом больных одиночеством глаз, снимок, который в тот самый миг, когда оживет, перестанет быть отражением катастрофы, поскольку, что бы там ни было, все позади, и худшего не случится.

— Мама, как ты считаешь? По-моему, у Марины лучше, — неуверенно сказал я, но сестренка не могла оценить моего благородства и принять добровольную капитуляцию, поскольку ее уже не было рядом.

— Дай-ка кисточку, — попросила мама.

Она ополоснула кисть и, не выдавив из нее лишнюю воду, решительно стала смывать краску с листа: хотела свести на нет мою работу. В отместку за принадлежность к роду мужчин? Не знаю уж там за что. Мне было все равно. Этюд не удался — отдельные куски, не собранные воедино. Особенно вываливалось из плоскости листа ржавое пятно водонапорного бака.

В этом мамином стремлении уничтожить сделанное я усматривал следствие ее нервозности и наблюдал за происходящим как бы со стороны, точно инспектор уже приехал и подтвердил, что авария произошла не по моей вине, все формальности позади, и мысль о том, что нужно теперь выправлять крыло или кузов, еще не стала главной. Важно, что никто не погиб и машина на ходу.

Мама последовательно, мазок за мазком по диагонали смывала краску, словно мыла окно, и за ним проступал умытый дождем мир, в котором все еще господствовал летний зеленый цвет, но уже проступал и желтый, главным образом, на земле. Когда все было кончено и мой набросок обрел новую жизнь, мама сказала:

— Вот видишь, совсем другое дело. Нужно мягче. Это же акварель.

— Мама, я хочу тебе что-то сказать.

Неторопливой походкой к нам приближался Николай Семенович Гривнин.

— Как хорошо! — воскликнула мама, искренне обрадовавшись его приходу.

— Все цветете, Машенька.

— Не издевайтесь.

— Немного похудели, вам идет.

— Кого это может интересовать теперь? — лукавит мама, передавая мне кисть. — Как скучно я живу, как неинтересно. Даже вы забыли меня.

— Скучно? Но ведь вы художница, дорогая. Если вам неинтересно жить здесь, придумайте себе что-нибудь еще. Придумайте мир, в котором бы вы хотели жить, и живите себе на здоровье. — Искушающая улыбка, пестрый пиджак букле, ворсистая шляпа с небольшими полями.

Он исподлобья взглянул на дело рук моих.

— Вы предатель, Андрей. Вместо того чтобы сесть за роман, беретесь за краски и карандаши.

— С этим покончено, — сказал я так же твердо, как когда-то говорил мой отец. — Окончательно и бесповоротно.

— Окончательно и бесповоротно? Ну что ж. Мы еще с вами сочтемся. А пока…

Он извлек из-за спины бутылку вина.

— Поставьте-ка в ледник. Будем отмечать день вашего рождения. Как видите, помню. И еще это, — сказал он, передавая второй подарок. — То, что обещал вам вчера. Прочтите вслух дарственную надпись.

19

На четвертый день после начала львовской конференции мы отправились на экскурсию в Карпаты и через несколько часов по плану должны были одолеть перевал. Я трясся на заднем сиденье старого драндулета, одной из тех машин, которые часто используют в качестве похоронного транспорта. После того как переехали по деревянному мосту мутный и быстрый Стрый, пошел мелкий дождь, а за окнами поплыли сырые низины, заросшие мелкими ирисами.

Вот тогда-то меня и стукнуло. Автобус, который нас обгонял, с глухим ударом рухнул в кювет, туда же свалился прицеп грузовика, шедшего навстречу. Чугунное кольцо, которым крепился прицеп, раскололось. Мне было нечем дышать. Ни вздохнуть, ни выдохнуть — будто что-то заклинило, но голова была ясная, и я мог еще двигаться на том запасе воздуха, который оставался в легких. Я выбрался на волю. Наш автобус почти не пострадал, только в задней части, как раз в том месте, где я сидел, зияла глубокая вмятина, обшивку покоробило, из-под нее сыпались древесные опилки. Меня обступили.

— Сильно ударило?

— Считайте, что повезло.

Несколько человек занялись шофером автобуса. К счастью, машина оказалась без пассажиров. Лицо шофера было в крови, он потерял сознание. С первой попуткой его отправили в больницу. Потом довольно долго ждали милицию и не расходились: думали, вот-вот поедем.

— Как это случилось?

— Очевидно, тот, кто обгонял нас, не заметил грузовика.

— Здесь плохая видимость. К тому же скользкое шоссе. Дождь.

— Ему лучше полежать или хотя бы посидеть где-нибудь, — кивнув в мою сторону, сказала девушка, чья забота тронула меня. Попытался вспомнить ее имя, похожее на «грех» и на «Гретхен» одновременно. Так же, кажется, что-то от слова «иволга» было еще в нем.

Да и сама она напоминала птичку. Маленький рот, мелкие черты лица, столь поразительная в птицах легкость тела — контраст между неподвижностью комочка, прилепившегося к электрическому проводу, и мельканием рассекающих воздух крыльев. И еще в день дорожной катастрофы мне показалась примечательной ее улыбка.

Готов поклясться, что когда-то однажды уже видел ее. Где? Когда? Что-то давно знакомое, трогательно-детское и будто испуганное — словно держал в руке трепещущего, случайно залетевшего в окно воробья.

Старался поймать ускользающую ниточку памяти, но то, что вспоминал, совсем не относилось к девушке со странным именем Инга. Это были дом, поселок, писательский парк, две нахохлившиеся, как курицы, туи — фрагменты видов Лукина моего детства. И почему-то: игра в казаков-разбойников, переговоры через забор между нашим и мягковским участками. Ну конечно — ее улыбка. Это была улыбка Саши Мягкова!

Мы добрались до перевала, и в томительном ожидании обеда жевали хлеб, принесенный официанткой.

Дождь перестал, и окна в ресторане запотели.

Так проходило наше первое путешествие в Карпаты. Второе состоялось через несколько дней. Тогда невероятной казалась даже мысль, что у нас с этой двадцатилетней на вид девочкой может быть что-то еще, кроме веселой и беспечной болтовни двух случайно встретившихся в дороге людей. С ней не нужно было вымучивать фразы ради поддержания пустого разговора, как это часто бывает с незнакомыми людьми, когда не о чем говорить. В любую минуту можно замолчать или запросто встать и уйти. И поэтому было хорошо сидеть в распаренном ресторане с запотевшими стеклами.

Чем-то она неуловимо напоминала мою маму. Может, своей непосредственностью? Или отрешенным лицом и выражением глаз, как бы начисто отрицающим всякую значимость материально-житейской стороны жизни?

Такой я вижу ее и сейчас, склонившей голову набок, улыбающейся исподлобья, победоносно и застенчиво. Ее полуоткрытый рот, потемневшие от курения зубы, сосредоточенную складку у переносицы (хочет что-то спросить или понять, или надеется услышать неслышимое?). Ее лицо в ореоле запотевших стекол аквариума, за которым зелеными водорослями прорастают отроги Карпат. Жаркий дух помещения и оглушительная тишина, как будто действие продолжается, а звук выключен, будто время остановилось.

Инга Гончарова рассказывала свою родословную Андрею Березкину. Он узнал, например, что ее отец — выпускник ИФЛИ — поэт, погибший в войну, имя и стихи которого были хорошо знакомы Березкину. Что в жилах более далеких ее предков текли те же взбалмошные крови писателей, художников, поэтов, дерзавших объять необъятное, назвать вещи своими именами, — тех, чья непомерная гордыня бросала вызов церкви, конкурируя с ней за право посредничества между людьми и вселенной.

Березкин слушал рассказ Инги с удивлением. Ее манера говорить сбивчиво и разрозненно в искренней попытке наиболее точно выразить трудную мысль каким-то образом была связана с далеким, призрачным, чуть ли не фантастическим миром, в котором будущий доцент кафедры органической химии дискутировал с воображаемым собеседником и старательно усваивал уроки лукинского писателя. Несмотря на отсутствие четких формулировок, Березкин каждый раз вполне верно понимал, что именно имела она в виду, а порой сам заражался этой свободой, впадая в благостное косноязычие. Точно ему представился случай с удивлением и невольным удовольствием отметить, что даже после девятилетнего перерыва он не разучился гонять по шоссе на велосипеде.

Они говорили легко и просто, не боялись слов, не хотели казаться друг другу сложнее или проще, глупее или умнее того, чем были на самом деле. Им не нужно было притворяться.

До сих пор Березкину казалось, что от решения некоторых проблем и вопросов он уже несколько лет как избавлен, освобожден, так сказать, по возрасту. Но его собеседница начисто опровергла это заблуждение, и, чтобы не ударить в грязь лицом, он отчаянно вступал в спор, бросался в атаку на стареньком своем Росинанте.