Читаем без скачивания 460 дней в Четвертой Советской антарктической экспедиции - Игорь Зотиков

День семьдесят второй. Вчера вечером я лечился. Собственно, меня лечили. Ребята пришли из кино, когда я уже лежал в постели. Нашли мне немного спирта, кусочек колбаски, я вылил. Поставили чай, чтобы поить меня малиной, провели к постели полевой телефон, чтобы я мог позвонить Савельеву. Скоро пришёл он сам, встревожен.

Народ постепенно расходится. Остановка в дверях. Савельев надумал поговорить о деле: о бутылках для анализа воды с разных глубин моря:

— Краснушкин, я вами недоволен, вы не подготовили бутылки…

— И закуску, — перебивает Капица.

Все хохочут. Так БАСу и не удалось поговорить бутылках для анализа воды.

День семьдесят седьмой. Вчера с утра с Николаем Ивановичем Казариным наконец бурили скважины его новым шнековым буровым станком.

Это станок для бурения большим сверлом с винтовой нарезкой, равной по длине глубине скважины. Такое сверло состоит из многих соединяющихся друг с другом отрезков которые называются шнеками. Винтовая нарезка выносит на поверхность разрушенную пои бурении породу. Мы возлагали большую надежду на этот станок. С одной стороны, он достаточно лёгок, чтобы можно было возить его в самолёте, с другой, — как мы предполагаем, им можно будет бурить скважины глубиной метров двести. Ведь лёд втрое легче земли, значит, и поднять его можно шнеками на высоту в три раза большую.

Итак, Коля работал на рычагах, а я ворочал тяжести — наращивал шнеки. Прошли девять метров, и шнек завяз. Попали в трещину. Еле вытянули шнек обратно. Сдвинул станок метров на пять в сторону, и вся работа начинается снова до новой трещины. Правда, третья скважина получилась сравнительно глубокой: ушло двенадцать шнеков по полтора метра каждый. Но это, очевидно, оттого, что мы скважину «обманули». Делали вид, что нам всё равно, мы даже не интересуемся, сколько пробурили, и скважина «потеряла бдительность».

Интересно лечь животом на снег и, накрывшись сверху смотреть в скважину. Очень глубоко вниз уходит тоннель, окружённый голубыми сияющими стенками. Ниже голубизна темнее, и отверстие таинственно синеет. Не по себе становится, когда представишь, что весь материк на километров вниз состоит из такого же прозрачного материала.

День семьдесят восьмой. Сегодня 7 марта, мой день рождения. Встретили его очень празднично. Был испечён большой пирог, горели тридцать три свечи, а сам я сидел в костюме и белой рубашке. Первый и, наверное, последний раз здесь в таком наряде. Получил много радиограмм. Прежде всего из дома: «Получили посылки, читаем письма…» Это те, что мы отправили с ушедшими судами. Сразу стало легче на сердце. Теперь ведь кусочек моей души у них там, дома. Он поможет, если будет трудно.

Мне кажется, что в Антарктиде люди многое переживают одинаково. В Москве каждый из нас был индивидуум. А теперь, когда на наших плечах действительно большие тяготы, кажется, что все мы реагируем на те или иные ситуации сходным образом. Если ты вдруг загрустил сегодня о доме, можешь быть почти уверен, что и остальные грустят. Если тебе весело завтра, то, как правило, у других тоже хорошее настроение. А может быть, мне просто так казалось?

Интересно, что жены Андрея, БАСа и моя Валя о посылках отозвались абсолютно одинаковыми словами, как будто списали их друг у друга, а ведь они даже не знакомы.

День восемьдесят третий. С утра сильная пурга. Целый день смотрел в лупу на воду из растаявшего чистого льда — искал осевшие инородные частицы метеоритного происхождения. Но пыли метеоритов не вижу. Потом, часов с четырех, «ленивил» термометры: тёр пробку в порошок и загонял термометры в трубки. Андрей с Вадимом обсуждают план похода на Южный полюс. Завтра учёный совет, и Андрей готовится к докладу об этом походе. Они с Вадимом делают расчёты оптимального числа машин и их загрузки, обсуждают итоги похода на Комсомольскую, чтобы выработать тактику следующего похода.

Санно-тракторный поезд добирался до Комсомольской восемнадцать дней. В первые же дни ребята попали в пургу и уклонились от курса. Они почувствовали, что дело совсем плохо, когда за первой «харьковчанкой» обвалился снежный ноет и перед второй машиной открылась глубокая и широкая трещина. Вызвали самолёт, он указал, куда идти, но и после этого они уклонились в сторону и, если бы не авиация, то наверняка ухнули бы в новую гигантскую трещину. Место остановки было названо станцией Михайловка по имени её автора — «штурмана» похода Олега Михайлова.

В дальнейшем Олег «исправился» и вышел точно сначала на Пионерскую, а потом на Комсомольскую. Правда, перед Комсомольской, когда уже были видны огни этой станции, а Олег лёг спать, указав направление, начальник похода Витя Чистяков ухитрился всё-таки убедить всех, что огонь — это звезда и увезти поезд километров на двадцать в сторону.

Машины в походе работали хорошо. Однако вся красота их и комфорт полетели сразу. Начало этому положили печки обогрева, которые отказали ещё в Мирном. Поэтому на одной машине установили угольную печку, на второй — соляровую, а на третьей — авиационного типа.

День восемьдесят четвёртый. В четыре часа дня был первый учёный совет. Обсуждались итоги похода на Комсомольскую. Доклад сделал начальник этого похода. Парень мямлил, говорил общие фразы. Однако можно было понять, что машины идут неплохо, но шалит отопление, летят пальцы, иногда ломаются траки в местах, где нет уширителей. Говорят, на Большой земле поломка траков очень редкая вещь.

Потом сделал сообщение о намечаемом весной походе к Южному географическому полюсу Андрей. Он утверждал, что при максимальной нагрузке машин, если расход горючего на километр пути не превысит того, что был в походе на Комсомольскую, можно осуществить поход в полном объёме и уложиться по времени до отхода последних судов, которые придут за нами через год.

Многие отнеслись к словам Андрея скептически, говорили о том, что его план осуществим лишь при благоприятных условиях, а на практике оказывается все сложнее: могут начать буксовать машины на мягком зимнем снегу и т.п. Говорили и о том, что ещё ни один поход в Антарктиде, начиная с Амундсена, не «влезал» в плановые рамки.

После совета мы с Вадимом снова любовались закатом, Он здесь таков, что его трудно описать словами. Иногда он золотой, иногда пунцово-красный. Когда закат золотой, кажется, что благородный металл заполняет небо и часть его тонким слоем выливается в море. Оно тоже становится золотистым, чуть зеленоватым, как будто слой металла здесь слишком тонок. И на этом золотом фоне моря и неба лежат голубые айсберги. Жёлтый цвет «не пристаёт» к ним. Они раскрашены лишь в голубые тона — от почти белого до темно-синего. Чёрный остров Хасуэлл не портит картины, он смотрится как рисунок чернью на золоте.