Читаем без скачивания Новый Мир ( № 5 2006) - Новый Мир Новый Мир

— Для кого — удачное-то? — злобно поинтересовался я.

— Ну, для себя, разумеется! Чтобы закончить все! — самодовольно произнес он. — Ну, чтобы и у нее все сходилось по срокам, по ее производству, — уже с небрежной улыбкой добавил он.

— Ну и что? Сговорились?

— А! Сговоримся! — закончил уже уверенно и, эту тему решив, стал в кухню смотреть. — Поесть там у нас найдется что-то?

Ну что ж… Это теория менее безумная, чем все предыдущие его. Ранее он сеял, например, озимую рожь весной, яровую пшеницу — осенью, вытряхая новые, нераскрытые прежде возможности из них. И использовал!

— Ну… и как же ты будешь его… определять?

— А? — глянул задорно. — А вот этим, — кивнул за окно на всходы. — Мой последний посев. И есть там одна штука… которой я горжусь! Доказать или даже объяснить уже ничего не успею — но чувствую: есть! — Он гордо откинулся на спинку стула. Я подумал, что он скажет сейчас свою любимую веселую присказку: “Видал — миндал?” — но на это, значит, сил ему уже не хватило. Но на науку хватило: — Еще трубкование не началось. Потом — цветение, опыление, но я уже чувствую: есть! Созреет этот сорт — и все! Больше не имею вопросов. Не буду вам докучать. Уносите! — махнул ладошкой.

— Но стоит ли жестко так с производством связывать? — пробормотал я.

— А с чем — связывать?! — рявкнул он. — Так подыхать?!

— Не хочу даже… при таком разговоре присутствовать! — Нонна, всхлипнув, ушла.

— Ну у тебя есть, кажется, и с чем другим связывать… твой итог? Одних дипломов твоих… полкомнаты. На них смотри!

— А! — отмахнулся своей прекрасной огромной ладонью. — Это когда еще было!

— И прости, — неукротимый дух противоречия передался и мне, — но ты уверен, что финиш этот, — кивнул на посев, — понравится тебе? А вдруг — нет? Ведь пересеять, как ты любил, уже нельзя будет!

Может, удастся все же его сбить с этой жесткой привязки?

— Значит, вся жизнь моя — дерьмо! — заорал он. Потом успокоился, даже мне подмигнул: — Не волнуйся. Она — смерть я имею в виду — тоже не дура!

Хитро ей подольстил.

— Гуляешь, батя! — Только я и сказал.

По аллее ходил… Чего делать-то? Как-то этот… “последний праздник урожая” похерить надо! Увезти его куда-то, отвлечь. Пусть забудет свой “срок уборки”. У стариков память дырявая, глядишь, и забудет, вместе с озимыми своими под снег не уйдет. Но что я могу предложить ему достойное вместо того, на что он положил жизнь… и с чем теперь хочет встретить смерть? Ничего я более достойного предложить не могу. Не каждый такое право может иметь — так увязать свою жизнь с природой. Бурный финиш придумал себе. И главное — по специальности! Такое даже медикам редко удается. И если получится у него, как хочет, — уйдет с улыбкой торжества: все сделалось, как он сказал. Другим для этого приходилось целые государства завоевывать. Или — разорять. А у бати — весь процесс под окном. И увезти его — значит, последнего азарта лишить.

Попробую все-таки. Вернулся. Он, согнувшись к столу и даже высунув язык от старания, с изуверской селекционерской тщательностью резал таблетку пополам. Неужели — сам помнит? Ведь вроде в больнице тогда в отрубе был?

— Отец!

— Да? — откликнулся он любезно.

— Ты слышал, нас с тобой в Казань приглашают!

— Да? И с какой же это стати? — спросил насмешливо.

Нет. Не собьешь теперь его с “эксперимента”. Упорство это и сделало его. Теперь — погубит. Впрочем, как сказать. И что считать гибелью? Для него, может быть, несбывшийся эксперимент, теория неподтвержденная — гибель и есть. Не путать со смертью! Смерть в лаборантках у него, измерения сроков созревания проводит. Может, отец еще и выговор ей даст — за небрежность! “Сильнее, чем Фауст Гете!” — как вождь говорил.

— Давай отложим… эксперимент твой. Тысячелетие Казани в сентябре! А ты там — национальный герой… всю страну накормил в трудную пору. Скоро специальное приглашение получим.

Альбертыч! Не подведи!

Презрительной усмешкой встретил батя этот пассаж. На славу он никогда не разменивался.

— Как-то в течение последних семидесяти лет я не получал от них никаких известий! Что это вдруг?

Не собьешь его! С “последнего эксперимента” не выбьешь. Даже в Казань, где все лучшее было у него. Но у него теперь лучшее — здесь. Где гипотеза его проверяется. Век бы мне ее не слыхать! И когда это он придумал ее? Видимо, когда я был в отъезде и идеи его не мог разбивать. Теперь уже поздно, похоже.

Надо, наверное, срочно на почту идти, с Маргаритой Феликсовной связаться и с Альбертычем через нее… Чем черт не шутит — вдруг позовут? Туда, конечно, не доволочь мне его, но зато, может, это в сторону его отвлечет?

Феликсовна, ясное дело, изумилась безумно. Никак не думала, что после такого приема снова ей позвоню. Но вот есть, оказывается, такие любители. О встрече мечтаю. Исключительно — в Казани! Держалась сухо — но растопил ее, постепенно, мой энтузиазм. “Представляете, человек в войну гениальный сорт у них вывел. Даже два! Тысячелетие празднуют, а ему — почти сто уже лет!” — “Так вы думаете… Георгий Иванович сам может приехать?” — “Не уверен… но я все расскажу про него! Главное, приглашение пришлите!” Крепко озадачил ее этой вспышкой чувств. “Ну хорошо… запишите тогда мой факс. Пришлите основные сведения о Георгии Ивановиче. Я Николаю Альбертычу покажу”… Вот и сойдутся богатыри!

— Все, отец! Едем в Казань! Звонил сейчас — нас там ждут! Бурно готовятся… потрет твой рисуют, три на два!

— Ой ты боже мой! — произнес он насмешливо.

Не собьешь!

— Ну тогда в больницу ложись! — рявкнул я. У меня нервы тоже имеются!

— В больницу? — недоуменно поднял бровь, словно впервые про такое заведение услышал. — Но друг же твой сказал, что не надо в больницу! Ну, который в больнице нас принимал, по дороге сюда.

Помнит! Хотя в несколько фантастическом виде.

— Какой друг?

— Ну, вы вместе в школе учились. Он еще к нам домой приходил. Не помнишь, что ли? — уже закипая, произнес он. — А сейчас в больнице нас принимал… но не принял.

Новый его закидон! Но лучше сейчас с ним не спорить, организм его не трепать. Я сам-то уже не узнал бы школьных своих друзей — полвека прошло. А он уверяет, что узнал! Ну пусть. Ладно. Комар живет, пока поет.

— Вот только фамилию его не могу вспомнить! — как бы сокрушенно произнес батя. Куражится! Хочет превосходство свое показать. — По полтаблетки тот велел — и все в порядке!

Потом мы сидели с отцом на крыльце. Солнце стекало, плавилось в соснах, но жара не спадала.

— Ой! Как я купался — в речке Солар, в Ташкенте, где мы в двадцатых годах от голода спасались! Кидались с высокого обрыва, прямо в водопад! — Отец рубанул своей огромной ладонью. — Речка ледяная, стремительная была… выскакивали ошарашенные — и вниз по водопаду нас мчало! Помню, за водопадом натяжной мост был, упругий, и там молодая женщина ругалась с каким-то мужиком… аб-солютно пьяным! — почему-то со счастливой улыбкой произнес отец. Видно, на таком расстоянии любые воспоминания сладки. — Мужик тот все руками размахивал, что-то доказывал, и вдруг — брык! — прямо под перилы и в речку упал! Женщина сбежала с моста, побежала туда, где вода резко поворачивала, в скалы упираясь. Мужик пытался там выбраться, женщина палку протянула ему, но он сорвался, и его дальше понесло — в белой пене совсем исчез. И тогда женщина прыгнула, прямо в платье, и тоже там скрылась. И далеко уже вниз по течению все-таки выкарабкались они. Одежда прилипшая. Разделись, сели сушиться...

Отец, улыбаясь, смотрел туда.

8

— Поезд пойдет через Сестрорецк! — объявил сиплый голос.

Бывают же подарки судьбы! Люблю эту дорогу — хотя она выпадает редко, когда чинят основной путь.

В отличие от прямого, привычного, этот, окольный, оставляет ощущение какого-то сна. Поезд почему-то беззвучно, без привычного грохота, идет по широкой привольной дуге, и кажется, что он наконец-то съехал с опостылевших рельсов и катит свободно, как душа велит. Ты летишь прямо посреди огородов — слева и справа вплотную к поезду свисают высохшие помидорные плети, сверкают целлофановые домики теплиц. Мощные женщины с руками по локоть в земле иногда распрямляются, стоят, но тихого нашего поезда словно не видят, будто он такая же привычная и удобная вещь на огороде, как ржавая ванна с водой.

Потом поезд проходит по краю широкий зеленый луг, всегда почему-то пустынный, только на самом горизонте из низких кустов торчит огромное несуразное здание с закрашенными белилами окнами — словно нежилое. Хочется думать о нем самое необычное — маршрут этот дарит какое-то отрешение от забот, словно отпуск, и хотя время он берет почти такое же, как прямой путь, но вдохнуть свободы и даже счастья позволяет всегда. Например, вот я спокойно понял, что этот странный и как бы недостижимый дом на горизонте — та самая больница, где мы однажды уже были с отцом и, похоже, скоро будем опять. Так что осмотреть ее с разных сторон не мешает. Как однажды сказал отец, зайдя вдруг ко мне (тогда мы еще жили отдельно): “Был сейчас в крематории. Провожали профессора Галину Ивановну Попову. На всякий случай все там осмотрел, подробно. — Усмехнулся. — Ведь когда самого привезут — ни черта уже не увижу”. Больница показалась всеми боками и медленно опустилась за горизонт.