Читаем без скачивания Полуденные экспедиции: Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг.: Из воспоминаний раненого. Русские над Индией: Очерки и рассказы из боевой жизни на Памире - Борис Тагеев

Рассуждение Александра Ивановича было прервано появлением солдат, посланных на поиски горючего материала; каждый из них нес по большой охапке сухого камыша, травы и кипарисовых сучьев.

Обрадованный барон встретил их появление радостным восклицанием; солдатики тоже были, видимо, довольны находкой своих товарищей.

— Где вы это раздобыли? — обратился Александр Иванович к одному из пришедших.

— А в ущелье, ваше б-дие. Там дальше больших дерев много. Кленовые деревья — во какие. — И солдатик, желая показать обхват, распростер руки наподобие крыльев. — Ежевики этой самой страсть сколько, — добавил он; последнего он мог, впрочем, и не прибавлять, так как вся физиономия носила на себе следы близкого соприкосновения с этими ягодами.

— И спелая? — спросил гардемарин, большой любитель всех ягод вообще.

— Скрозь спелая, ваше б-дие, — ответил солдатик и приятно улыбнулся.

— Вам нужно еще дров? — спросил моряк.

— Как же, ваше б-дие, нешто этого хватит, — ответил один из солдат.

— Ну так и я с вами пойду набрать ягод, — сказал он подымаясь.

— Да вы, Александр Александрович, возьмите побольше людей, чтобы сразу набрать дров на всю варку, а то ведь до второго пришествия будем возиться с этим обедом, — обратился к моряку Сл-кий.

— И то правда, — согласился последний и крикнул: — фельдфебель! Дай мне пятнадцать человек, десять без ружей в том числе!

Через несколько минут отрядец отправился за дровами. С трудом продирались люди через высокую траву, хлеставшую в некоторых местах по лицу; минут через десять дошли они до ручья, шириною аршина в два или три, молодецкими прыжками оставили его за собой и пошли к видневшейся шагах в двухстах расселине; только подойдя ближе, можно было заметить, что это узкое углубление было входом в ущелье, сразу расширявшееся и орошаемое ручьем, который, изогнувшись коленом, продолжал свое течение. Скалы были здесь хотя и очень высоки, но не круты и поросли искривленными, правда, но все-таки деревьями кипарисовой породы и пожелтевшей колючкой.

— Где ежевика? — обратился моряк к солдатику, рассказывавшему о ягодах.

— Подалее, ваше б-дие, — последовал ответ.

Ущелье в самом начале делало изгиб; в этом месте две скалы так сближались, что изображали из себя арку; высоко, высоко через отверстие между этими скалами, почти заросшее разным кустарником, виднелось голубое небо и солнечные лучи, попадавшие в этот природный грот, все-таки не могли осветить его вполне и оставляли в полумраке; приятная прохлада и мертвая тишина царили здесь; ручей исчезал, скрываясь под землей и там прорывая себе дорогу, так как каменистая поверхность не представляла тут удобного русла. Люди приостановились на несколько секунд, с наслаждением вдыхая свежий, прохладный воздух.

— Вот бы где, ваше б-дие, привал устроить, — обратился один из солдат к моряку.

— Да, недурно бы, вот только, если бы тебя или меня укусила эдакая мерзость, так не поздоровилось бы, — прибавил гардемарин, показывая на очень приличной величины змею бурого цвета с черными пятнами, выползшую у него почти из-под ног и бесшумно скрывавшуюся за одним из камней в темном углу этого мрачного прохода.

Наконец вышли на свет Божий, ущелье представляло здесь обширную, цветущую и зеленеющую поляну; росло несколько групп кленов, по берегу ручья, здесь довольно широкого и глубокого, было видимо-невидимо ежевики и шиповника, аромат которого наполнял воздух; чириканье птиц слышалось повсюду. Моряк, в восхищении смотревший на эту, действительно редкую в Средней Азии, знаменитой своей бесплодностью, картину, вдруг насторожился и, махнув рукой солдатам, чтобы они замолчали, стал прислушиваться.

Ясно доносились звуки: квок, квок, кво-кво-квоок!

— Каменные куропатки! — прошептал он и, пригнувшись, быстрой рысцой направился в сторону, откуда доносилось кудахтанье.

По склону горы бегало штук двадцать птиц, носящих название каменных куропаток; они, видимо, не были знакомы со страшным действием огнестрельного оружия, так как подпустили моряка шагов на тридцать, и после выстрела из «магазинки» не полетели, а быстро побежали вверх по скату горы; второй выстрел был пущен в эту пернатую публику, и одна из птиц беспомощно забила крыльями, подлетела на пол-аршина вверх и упала мертвой.

Один из солдат побежал достать ее, а моряк отправился собирать в фуражку ежевику, очень довольный неожиданным прибавлением к обеду нового блюда.

Когда он возвращался к бивуаку, неся полную почти фуражку ягод и еще издали торжественно показывая убитую птицу, костер весело трещал уже, вода кипела в котелках, жарившаяся свинина за уже приятным ароматом давала о себе знать, а Александр Иванович и барон с нетерпением ждали его, чтобы совершить по «единоточию», то есть опрокинуть в свое молодецкое горло по доброй чарке доброго же коньяку. Появление его они приветствовали очень радостно, так как теперь ничто не мешало начать закусывать, а пяти- или шестичасовая ходьба развила-таки аппетит преизрядный. Сдав свою добычу Санчо Пансе барона, моряк уселся, крякнул и сказал: «Ну, теперь выпьем!» За словами последовало действие, немедленно повторенное его двумя товарищами.

Если вам случалось когда-нибудь, читатель, обедать на открытом воздухе где-нибудь в лесу или степи, на охоте, то вы поймете приятное чувство, которое испытывали наши молодцы во время простого, но веселого обеда.

Я лично предпочитаю подобный обед в обществе славных товарищей всякому другому пиршеству, где все совершается по правилам высшего этикета: кавалеры во всем черном или же в блестящих мундирах, не дающих свободно вздохнуть; дамы беспомощно расфранченные, затянутые в корсеты, так что ни один кусок не идет в горло; разговоры, вращающиеся на том, что было на рауте у m-me la princesse X, или на балу у comte’a Z, видимо, никого не занимают и говорящие так же мало интересуются заведенной ими беседой, как и остальные, а все это делается из приличия; дамы искоса посматривают одна на другую, запечатлевая в своих хорошеньких, изящно убранных, но, к сожалению, обыкновенно пустых головках мельчайшие подробности туалета других, чтобы потом целую неделю рассуждать о безвкусии m-me или m-llе такой-то, так как каждая из этих представительниц прекрасного пола твердо убеждена, что только она одна умеет одеваться со вкусом и к лицу; провозглашаются тосты, и случается, что любезно чокающиеся господа в душе желают друг другу вовсе не благ земных, а всевозможных бед, но на этих бесстрастных физиономиях представителей нашего high-life’a не выражается ничего, и два важных сановника, кажущиеся сегодня, за этим обедом, в лучших отношениях между собой, завтра подставляют друг другу ножку!.. Все здесь ложно, стеснительно, скучно и бессмысленно!

Спорить о чем-нибудь неприлично, завести серьезный разговор тоже не принято, есть и пить вволю немыслимо! Несчастные люди сами себя мучают этими противоестественными порождениями больного мозга, именуемыми великосветскими приличиями…

Рядом с этой картиной великосветского обеда в моей памяти рисуются воспоминания о других обедах, где речь льется рекой, спорят, рассуждают, пьют и едят без стеснения, не затянувшись во фраки или мундиры; голубое небо вместо украшенного живописью потолка, под рукой у собеседников винтовки, лежащие наготове, пирамиды составленных ружей виднеются вблизи, ходят назад и вперед солдатики с манерками — видна жизнь, а не прозябание! Хорошо, господа, ей-богу, хорошо там, сравнения нет с этой проклятой городской жизнью.

Сколько раз закаивался я философствовать по этому предмету и каждый раз прорывалось! А ведь сам хорошо сознаешь, что в нашем положении и чинах «не должно сметь свое суждение иметь!» Еще в беду попадешь, чего доброго, итак — стоп машина! Перейду к дальнейшему описанию событий.

Довольно долго обедали наши три молодца и поели-таки немало; недаром мне приходилось слышать за границей отзывы о русском аппетите в следующей форме: русский съедает и выпивает столько, сколько вместе англичанин, два немца и три француза! Барон единственно чем походил на русского — это своим аппетитом.

Выпили чаю и закурили.

Александр Иванович вытащил из-за борта сюртука допотопные серебряные часы и, взглянув на них, промолвил:

— Всего четверть первого; останемся здесь до трех; в три выступим, в половине седьмого будем в Беурме, тут всего верст 12–14; там пообождем, пока смеркнется, а затем пойдем к роднику. Если нет текинцев у родника — переночуем там.

— А если есть? — спросил моряк.

— Тогда подеремся, прогоним их и все-таки устроим ночевку.

— Пожалуй, кто-нибудь из нас заночует навсегда «холодным сном могилы», — продекламировал гардемарин.

— И это возможно; люби кататься — люби и саночки возить, — ответил Александр Иванович, — да нам что с вами, ну, помрешь и конец! Жены и детей нет, не о ком и беспокоиться.