Читаем без скачивания Исчезнувший фрегат - Хэммонд Иннес

Почти в конце нашей улицы аккуратных особняков на две семьи из своего дома вышел хранитель. Я смотрел на него, пока он, перейдя дорогу, направился по исхоженной тропинке к первой из будок. Даже зимой, когда дует арктический ветер, болота промерзают до дна, а протоки покрываются слоем льда, все присыпано мелким снегом, и его мелкие крупинки бьются в стекло со звуком, похожим на шелест шелка, даже в такую погоду это арктическое побережье Норфолка было по-своему очаровательно. И сейчас, глядя в окно, я чувствовал, как сжимается мое сердце.

Пунта-Аренас! Вот куда он предлагал мне отправиться, а я даже не посмотрел в своем школьном атласе, где это. Что толку, подумал я тогда, ведь Айрис Сандерби мертва. А теперь этот шотландец намерен самостоятельно возглавить экспедицию.

Почему?

Я прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Ничего страшного, если я с ним встречусь, не случится. Я всегда могу отказаться лететь в последнюю минуту. Я мысленно перечислил вопросы, которые нужно будет ему задать.

— Ужин готов, сынок. Картофельное пюре с сосисками, любимая еда твоего отца. Иди, я кладу в тарелку.

— Хорошо, мам.

Я задержался еще на минуту, думая об отце. Он ни разу не был за границей. Трудно представить, но он даже никогда не бывал в Лондоне, едва ли вообще за всю жизнь выезжал за пределы Норфолка, и, когда мы переехали в Клэй, этот вид из окна его вполне удовлетворял. Но при этом, когда я сказал, что собираюсь участвовать в кругосветной регате «Уитбред», он и глазом не моргнул и не стал пытаться меня отговорить.

— Ужин на столе, сынок.

Иногда мне казалось, что остальной мир за пределами Восточной Англии для него не существует.

— Красивый закат. Твой отец больше всего любил это вечернее время, когда солнце садилось в чистом небе.

Она стояла в дверях, снимая свой передник.

— Ну, идем.

Я забрал у нее передник и бросил его на стол, где он увядшим лепестком упал на пишущую машинку. Я обнял ее за плечи.

— Я, возможно, уеду ненадолго.

— Да, когда?

Она всегда воспринимала мои решения со спокойствием. Слава богу, она привыкла к моим отъездам и приездам.

— Куда ты собрался на этот раз?

— В Пунта-Аренас, — ответил я.

— Испания?

— Да, примерно.

Этим я и ограничился. Я не стал говорить ей, сколько буду в отъезде. Да я и не знал этого, не знал даже, поеду ли вообще.

— Ты очень молчаливый, — сказала она, когда я разрезал сосиску с чудной хрустящей корочкой.

Мать всегда стремилась к совершенству, какой бы незатейливой ни была ее стряпня.

— Что у тебя на уме?

— Ты же знаешь, что у меня за ум, мам. Пустой, как перевернутый пивной бочонок.

— Я не пью пива.

Она уставилась на меня непонимающим взглядом. Коренная жительница Восточной Англии саксонско-голландских кровей, преданная, насколько это только возможно, она совершенно лишена чувства юмора. Шуточки отца отскакивали от нее, как градины от спины лебедя. Возможно, поэтому они так хорошо ладили. Остроумие отца никогда не простаивало, он был выходцем с Ист-Энда, истинный кокни. Его отец переехал из Степни[35] в Норфолк после Второй мировой войны, когда земля стоила дешево. Он продал свой рыбный ларь на рынке и купил несколько акров земли в Клэе. Я его не застал, только бабушку, родившуюся на улице Истчип в центре Лондона, чей смех напоминал кудахтанье. Они с отцом были очень близки, а когда она умерла, он все свое внимание обратил на меня. Нам с ним было очень весело, мы были с ним на одной волне, так сказать.

А потом с ним случился удар. Странная вещь человеческий мозг. В нем все — личность, острый ум, чувство юмора, все. И вдруг в миг все исчезает, тромб закупоривает кровеносные сосуды, обрекая клетки мозга голодать. А клетки мозга — единственная часть человеческого организма, которая не способна к восстановлению. Он больше никогда не был таким, как прежде, исчезла вся его веселость. Боже, как же я любил того человека!

Мать я любил тоже, разумеется. Но это было другое. Было что-то такое во Фреде Кеттиле, что не поддавалось выражению словами. Благодаря чему нам было так весело. И вдруг в один миг это исчезло. Один лишь пустой взгляд. Почему? Почему с человеком в расцвете сил происходит такое? Зачем же, черт возьми, Бог это делает?

— Ты смеялась над шутками папы, — сказал я. — Почему ж над моими не смеешься?

— Ты прекрасно знаешь, что я их не понимала. Я смеялась просто потому, что он от меня этого ждал. Но не над грубыми шутками, — прибавила она лукаво. — Ты же помнишь, что многие из них были очень солеными. Но он был весельчак. Такой весельчак!

Ее глаза заблестели особым образом, так, что я испугался, как бы она не разрыдалась. Мать очень легко пускала слезу.

Полагаю, причина здесь в воображении, и я с минуту сидел и молча раздумывал о том, что же это вообще такое, воображение, пытаясь насадить на вилку еще одну румяную маленькую сосиску. Почему у одного оно есть, а у другого нет? Что происходит в наших черепных коробках, что приводит его в действие? А когда мы умираем?..

Когда я ложился, я все еще размышлял об этом и о том, во что я собирался ввязаться. А утром курьер приехал почти на десять минут раньше, парень-поляк, тощий, как щепка, на большом мотоцикле BMW с пристегнутыми сумками по обе стороны. Он взглянул на конверт, который я ему отдал, на котором было написано «Дж. Крик». Он прочел адрес вслух.

— Я знаю, где это. В Сохо.

Он всунул мой паспорт в одну из сумок, уже раздувшуюся от пакетов.

— Хороший будет денек, думаю.

Отвернув голову в шлеме, он стал глядеть на полосу гальки вдали, ярко-желтую в лучах утреннего солнца.

Солнце меня и разбудило, заглянув в северо-восточное окно моей спальни и сияя мне прямо в лицо.

— Да, будет еще один прекрасный день.

Он кивнул, продолжая глядеть поверх соленых болот.

— Так, как там, откуда я приехал. Много равнин. Я люблю равнины.

Улыбнувшись, он прибавил:

— В Лондоне не очень. Здесь лучше.

Опустив визор своего шлема, он запустил мощный двигатель и, махнув рукой, с ревом умчался в направлении Кромера[36], к дороге на Норвич.

После этого я пошел прогуляться до первой будки хранителей. Кричали кроншнепы, встретилось несколько болотных птиц — песочники, веретенник, но был ли то большой или малый, я не разглядел и, кажется, видел большого улита. Это не считая уток и лебедей и вездесущих чаек. Их оперение ослепительно сияло в ярких лучах солнца, все выше поднимающегося в голубом с зеленоватым оттенком утреннем небе.