Читаем без скачивания Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

И все-таки мне эти письма показались какими-то искусственными, неискренними. Слишком какими-то «От маркизы де Мартей к виконту де Вальмону в замок ***», слишком «Париж, 4 августа 17…».

Конечно, я не вообразила, будто мне прочат роль пешки в некой игре в соблазнение. Просто я знаю все о том, что такое «люди, которых знаешь» и «люди, которых не знаешь». Когда вступаешь в сложившийся узкий кружок, этакий «малый салон», есть в этом своя рутина и своя опасность. Количество мест ограниченно, значит с появлением новенькой кому-то придется пересесть, а это зловещий знак – знак, что ты теряешь свой придворный статус и превращаешься в une grande dame manqué[102].

Поэтому на всякий случай новенькую не замечают, а то и шарахаются от нее (всячески намекая на незаконное происхождение), если только у той не найдется знатной маменьки или влиятельной тетки (которую все нежно зовут «мадам Тюрлюрлю») и эта могущественная родственница не соизволит представить новенькую – впихнет ее в тесный кружок, не боясь, что помнутся пышные парики, и притом исхитрится остальных усадить с удобством или по меньшей мере сносно, до новых потрясений.

Еще больше меня удивило упоминание Ханны Шнайдер. Вот уж у кого нет никаких оснований сыграть для меня роль «мадам Тюрлюрлю»!

Неужели при той нашей встрече в обувном магазине я произвела впечатление жалкой, унылой особы? Мне-то казалось, что мой облик выражает «настороженный интеллект» – именно так сказал обо мне однажды папин коллега, глуховатый доктор Ординот. Как-то под вечер в городе Арчере, штат Миссури, он зашел к нам на ужин с бараньими котлетками и восхитился, какую папа воспитал дочку – «редкой силы ума и характера».

– Каждому бы такую, Гарет! – говорил доктор Ординот, выгибая бровь и подкручивая регулятор слухового аппарата. – Земля быстрее завертелась бы!

Возможно, за десять минут беседы с папой Ханна Шнайдер успела на него нацелиться и решила использовать меня, тихую, молчаливую дочку, в качестве ступеньки?

Так строила свои расчеты Шейла Крейн из Притчардсвилля, штат Джорджия. Она беседовала с папой всего двадцать секунд (пока отрывала корешок его билета на выставку детского творчества в местной начальной школе) и тем не менее решила, что он – ее суженый. Работая на полставки в школьном медкабинете, мисс Крейн завела привычку возникать на переменке около качелей и громко выкликать меня по имени, держа в руках коробку мятного печенья в шоколаде. Завидев меня, она протягивала печеньице, словно приманивая бездомную собачонку.

– А расскажи что-нибудь про своего папу? – спрашивала она как бы невзначай, хотя сверлила меня глазами, как буравчиками. – Например, что он любит?

Обычно я молча хватала печенье и убегала, а один раз ляпнула:

– Карла Маркса.

– Он гомосексуалист? – ужаснулась мисс Крейн.

Революция разгорается медленно, десятилетиями тлеет под спудом нищеты и угнетения, и часто какой-нибудь роковой случай определяет, когда именно произойдет взрыв.

У папы была книжка о малоизвестных моментах истории – «Les Faits Perdu»[103] (Маннер, 1952), и в этой книжке я прочла, что штурм Бастилии мог бы и не состояться, если бы во время демонстрации за ее стенами простой фермер по имени Пьер Фроман не заметил, как некий тюремный стражник ткнул в него пальцем и обозвал un bricon (болваном).

Утром четырнадцатого июля 1789 года Пьер был сильно раздражен. Он только что вдрызг разругался со своей женой, красавицей Мари-Шанталь, из-за того, что она бессовестно заигрывала с Луи-Бежем, работником на их ферме. Ко всему прочему, стражник рыхлым телосложением в стиле сыра рокфор был схож с тем самым работником. Пьер, вконец обозлившись, ринулся на него с криком: «C’est tout fini!» («Ну, всё!») Обезумевшая толпа бросилась за ним, вообразив, что Пьер имеет в виду царствование Людовика XVI, хотя на самом деле в ту минуту ему представлялась Мари-Шанталь, повизгивающая от удовольствия в полях ячменя и в объятиях размякшего Луи-Бежа. Самое любопытное, что Пьер неправильно расслышал: стражник, указывая пальцем, всего лишь крикнул: «Votre bouton» («Ваша пуговица») – одеваясь утром, Пьер не застегнул третью пуговицу на рубашке.

Если верить Маннеру, примерно так совершались почти все исторические события, в том числе Война за независимость (Бостонское чаепитие[104] было делом рук развеселых студентов образца 1777 г.) и Первая мировая (Гаврило Принцип целый день выпивал со своими друзьями из организации «Черная рука» и, разгулявшись, пальнул несколько раз в воздух, чтобы покрасоваться, а тут как раз мимо проезжал кортеж эрцгерцога Фердинанда) (стр. 199, стр. 243). Хиросима тоже результат нелепой случайности. Когда Трумэн объявил кабинету министров: «Что ж, приступим к намеченной процедуре!» – он вовсе не имел в виду бомбардировку Японии, а всего лишь выражал свое намерение окунуться в бассейн при Белом доме.

Точно так же случайно произошла и моя революция.

В ту пятницу на обеденной перемене устроили общее угощение для учителей и учеников, чтобы все могли лучше познакомиться друг с другом. Все толклись на открытой террасе, наслаждаясь лучшими сортами фруктового мороженого – его раздавал школьный повар Кристиан Гордон. Особо рьяные ученики (в их числе Рэдли Клифтон с выглядывающим из-под расстегнутой рубашки животиком) отирались поближе к начальству (от которого, как видно, зависели почетные грамоты и прочие награды; а папа всегда говорит, мол, в наше время подхалимаж не в моде: «Лизоблюдство, личные связи – все это безнадежно устарело»).

Я скромненько поздоровалась кое с кем из учителей, улыбнулась миз Филобек, одиноко грустившей под канадской елью; в ответ, правда, учительница только поджала губы. В конце концов я отправилась в корпус Элтон-Хаус, где предполагался следующий урок (история искусств по углубленной программе), и села ждать в пустом классе.

Минут через десять появился мистер Арчер (см. статью «Красноглазая квакша», «Мир земноводных, семейство Ranidae: от царевны-лягушки к головастику», Сёва, 1998). В руках он держал стаканчик мороженого со вкусом манго и экологически безвредный бумажный пакет с надписью «Друг Земли». Блестевшие на лбу капельки пота придавали ему сходство с запотевшим стаканом охлажденного чая.

– Не поможешь мне подготовить к уроку слайд-проектор? – спросил мистер Арчер (он, хоть и «Друг Земли», был зато «Враг всяческой техники»).

Когда я уже заканчивала вставлять в аппарат сто двенадцать слайдов, стали появляться другие ученики – с мороженым в руках и блаженными улыбками на лицах.

– Спасибо за помощь, Птичка-Синичка! – Мистер Арчер улыбнулся, опираясь на столешницу длинными пальцами, как лягушка присосками. – Сегодня мы закончим с наскальной живописью в пещере Ласко и обратимся к богатейшей художественной традиции той местности, которую в наши дни занимает южная часть Ирака.

Я, в отличие от Пьера Фромана, расслышала совершенно правильно. И в отличие от министров Трумэна верно поняла смысл сказанного. Учителя и раньше придумывали мне разные клички, от Синди и Синтии до Вон Там, В Углу, и Красная Шапочка – Шучу-Шучу. С двенадцати до четырнадцати лет я свято верила, что на моем имени лежит проклятие и преподаватели боятся – если произнести его вслух, оно взорвется, словно шариковая ручка в высокогорных условиях, и навеки забрызгает их несмываемой синевой.

Лотти Бергони, учительница второго класса в Покусе, штат Индиана, прямо-таки позвонила папе и всерьез потребовала, чтобы он дал мне другое имя.

– Ты не поверишь! – восхитился папа шепотом, прикрыв трубку ладонью и показывая мне знаками, чтобы послушала с другого телефона.

– Мистер Ван Меер, я вам скажу откровенно: это нездоровое имя. Дети в школе над ним смеются. Называют девочку Фиолетовой. А кто пообразованнее – Кобальтовой. Может быть, вы подумаете, подберете какие-то другие варианты?

– А вы, мисс Берги, что посоветуете?

– Ну, не знаю, как вам, а мне всегда нравилось имя Дафна…

Может, на меня особенно сильно подействовало конкретное имя, выбранное мистером Арчером. Или то, с какой уверенностью он его произнес, – ни секунды колебания.

Вдруг стало трудно дышать. Ужасно захотелось вскочить со стула и рявкнуть:

– Синь меня зовут, уроды поганые!

Вместо этого я вытащила из рюкзака три письма, запрятанные под обложку дневника. Перечитала их одно за другим и вдруг поняла, как поступлю. Такая же ясность снизошла на Робеспьера, когда он лежал в ванне и вдруг к нему, будто три торговых галеона в порт, приплыли три слова: liberté, égalité, fraternité[105].

После уроков я позвонила папе в университет с платного телефона-автомата в корпусе Ганновер. Попросила передать, чтобы он приехал за мной попозже, в четыре сорок пять, – якобы я задержусь у преподавательницы углубленного курса литературы, миз Симпсон, обсудить ее «Большие надежды»[106] по поводу моего доклада. Потом забежала в женский туалет – проверить, не застряло ли у меня что-нибудь в зубах, не присела ли я случайно на жвачку или кусок шоколада и нет ли у меня на лице синих пятен от испачканных в чернилах пальцев (такое уже случалось). Затем, старательно делая вид, будто мне все нипочем, я отправилась к корпусу Барроу. Постучалась в дверь комнаты номер 208. Из-за двери ответили будничным голосом: