Читаем без скачивания Чистое и порочное - Сидони-Габриель Колетт

«Вчера вечером Вы нанесли мне тяжкое оскорбление, Колетт. Я не из тех, кто забывает обиду. Прощайте. Рене»

Однако уже два часа спустя другая, добрая и очаровательная Рене прислала мне вторую записку:

«Простите, мой милый Колэтт, я написала Вам Бог весть что. Съешьте эти прекрасные персики за моё здоровье и приходите ко мне. Приходите на ужин как можно раньше и приведите наших общих друзей».

Я не преминула принять её предложение, хотя и осуждала эти пирушки между тремя свечами, на которые Рене приглашала то арфистку, то чтеца, за их странную атмосферу секретности. На пороге квартиры, которая, как обычно, благоухала, по моему выражению, «похоронами богача», мы столкнулись с возбуждённой Рене, одетой в чёрное с вечерней изысканностью, и она встретила нас шёпотом:

– Нет, дети мои, вы не ошиблись, это именно сегодня… Садитесь за стол, я очень скоро вернусь: клянусь Афродитой! Там – креветки, гусиная печёнка, хиосское вино и фрукты с Балеарских островов…

Она спешила, спотыкаясь на ступеньках. Затем она повернула ко мне свою золотистую голову – средоточие света среди тёмного бархата с толстым рюшем – и вернулась назад:

– Тсс, – выпалила она мне в ухо. – Меня призывают. Она сейчас прросто ужасна.

Заинтригованные, мы были вынуждены остаться, прождали весь вечер… но Рене не вернулась.

В другой раз она весело поужинала, точнее, посмотрела, как мы едим, встала из-за стола, когда подали десерт, неловко подхватила свои длинные перчатки, веер и сумочку из шёлка.

– Дети мои, я должна… Вот так…

Не договорив, она расплакалась и убежала. На улице её уже ждал экипаж, который укатил вместе с ней. Несмотря на увещевания моего старого приятеля Амеля (Амона из «Странницы»), который любил Рене, как отец, и всегда заступался за неё, я вернулась домой с достоинством оскорблённой королевы и поклялась никогда больше к ней не приходить… Но я вернулась, ибо привязанность, которую мы испытываем к опустившемуся существу, всё ещё катящемуся по наклонной плоскости вниз, не повинуется приказам самолюбия. Когда я снова явилась к Рене, получив лаконичную записку с настойчивым приглашением, она сидела на краешке ванны в костюме для верховой езды в своей тесной, холодной, убогой ванной комнате. Она была бледна, её длинные руки дрожали, и в своём чёрном наряде она казалась чудовищно худой; чтобы развеселить её, я обратилась к ней с шутливым приветствием, назвав её «музой Леви-Дюрмера[20]».

Она пропустила это мимо ушей.

– Я уезжаю, – сказала она.

– Да? Куда же вы направляетесь?

– Ещё не знаю. Но я в смертельной опасности, она убьёт меня. Либо увезёт на край света, где я буду в её власти… Она убьёт меня.

– Отравит? Застрелит из револьвера?

– Нет.

Она объяснила мне в нескольких словах, какая гибель её ожидает. В нескольких столь прозрачных словах, что хотелось закрыть на них глаза. Об этом не стоило бы упоминать, если бы Рене не прибавила:

– Когда я с ней, я не решаюсь ни притворяться, ни лгать, так как в этот момент она всегда прикладывает ухо к моему сердцу.

Я склоняюсь к мысли, что эта деталь и «опасность», словно заимствованные из «Господина дю Пора» П.-Ж. Туле,[21] были придуманы под воздействием алкоголя. Быть может, подруги-мучительницы никогда не существовало. Быть может, её незримое могущество и почти осязаемая реальность проистекали от последнего усилия, последнего чуда воображения, которое, сбившись с пути, вместо нимф принялось создавать вампиров?..

Пока я разъезжала по гастролям с Баре и мюзик-холлом, я не подозревала, что Рене уже при смерти. Она таяла на глазах, по-прежнему отказываясь от еды. Во время голодных обмороков, когда у неё рябило в глазах от радужных перьев павлина и северного сияния, ей мерещились языки пламени католического ада. Неужели кто-то в её окружении раздувал этот огонь? Это остаётся загадкой. Утратив силу, она проникается смирением и обращается в иную веру. Её язычество так мало для неё значило… Кашель и лихорадка сотрясают её воздушную оболочку. Судьба избавила меня от вида умирающей и мёртвой Рене. Она унесла в могилу не одну тайну. Окутанная своим фиолетовым покрывалом, поэт Рене Вивьен, ворот которой осыпан лунными камнями, бериллами, аквамаринами и другими бескровными сокровищами, увела за собой фривольного ребёнка, невоздержанную на язык девочку, учившую меня с беззастенчивой искушённостью: «Существует меньше способов для занятий любовью, чем говорят, но больше, чем думают…»

Белокурая, с нежным улыбчивым ртом, щёчками в ямочках и кроткими большими глазами, она тем не менее тянулась к изнаночной стороне земли, ко всему тому, до чего живым нет никакого дела. Что за рука направляла её? Мне хотелось бы знать, в какой мере Неумолимый Рок благоприятствовал силам, увлекавшим вниз это призрачное хрупкое создание. Подобно всем тем, кто никогда не жил на пределе сил, я отношусь к одержимым с неприязнью. Добровольное саморазрушение неизменно представляется мне своего рода алиби. Я опасаюсь, что между привычкой к чувственному наслаждению и, скажем, привычкой к сигаретам – не столь уж большая разница. Любой курильщик или курильщица допускают в свою жизнь праздность и оправдывают эту праздность каждый раз, когда подносят огонь к сигарете.

Привычка к сладострастным утехам, хотя и не столь самовластная, как пристрастие к табаку, ухитряется навязать свою волю. О наслаждение, баран, бьющийся головой о стену снова и снова! По-видимому, это единственный вид неуместного любопытства, которое упорно стремится узнать, находясь по эту сторону смерти, что находится чуть дальше, по ту сторону жизни… Одержимые чувствами неизменно первым делом устремляются в бездну с помпой, присущей фанатикам. Но затем они возвращаются обратно. Таким образом они приобретают вкус к бездне: «Сейчас четыре часа… В пять мне пора в бездну…» Возможно, эта юная женщина-поэт, отвергавшая законы обычной любви, была осмотрительной, до тех пор пока не стала спускаться в свою персональную пропасть ежедневно в половине девятого вечера. Была ли эта пропасть воображаемой? Женщины-вампиры встречаются редко.

Демон в женском обличье, вампир… Так называли ныне покойную женщину, которая пользовалась крайне скверной славой лет тридцать пять—сорок тому назад. Моя старая приятельница Амалия X., актриса передвижного театра, описывала её как уродину, «носившую фрак с большим шиком».

– Где это видано, – заметила я, – чтобы такие люди вдобавок носили плохо скроенный фрак!

В её изображении эта женщина представала смуглой, костлявой, с тонкогубым ртом и заносчивой, как старая дева, переодетая в мужской костюм. На её счету числились безутешные девушки, молодая женщина, наложившая на себя руки под её окном, разбитые семьи и поединки за первенство, подчас с кровопролитием… Порог её дома всегда утопал в цветах, а вспышки её презрения считались неподражаемыми. Как же так! Столько соискательниц и так мало избранниц? Но это ещё не окончательный список жертв людоедки. Скорее это можно назвать игрой, довольно жестокой игрой знатока, искушённого в интеллектуальных забавах. Творить зло, практически воздерживаясь от греха, не по плечу заурядной женщине…