Читаем без скачивания Книга мертвых-2. Некрологи - Эдуард Лимонов

Мы сели в «Волгу» и под сентябрьским солнышком поехали по французскому компасу по земле моих предков. По дороге мы наткнулись еще на одну Масловку, в которой нам сказали, что есть еще и третья. Не обнаружив Савенко во второй Масловке (там тоже было пусто, видимо, народ был чем-то занят, некими полевыми работами, либо еще чем), мы выехали на довольно широкую двухстороннюю дорогу, и справа и слева от меня замелькали указатели с именами городков из отцовского детства. «Бобров» — и недалекие крыши стали видны, я подумал: заехать бы, зайти в ЗАГС и спросить, какие есть у них документы о моей семье, есть ли что о рождении моего деда Ивана Ивановича или бабки Веры Мироновны Борисенко. Но мы торопились в Москву, и старые крыши Боброва в орнаменте из желтых багряных деревьев осени остались у нас за правым плечом. За левым, там где встречное движение, вскоре остались Лиски. Там у меня есть двоюродный брат Юрий, но адреса нет. Да и писать я не стану, он уже наверное старый человек, а старые люди на меня действуют угнетающе.

Из того, что я знаю, юный отец мой до армии уже проявил свои две страсти: любовь к электричеству и любовь к музыке. Любовь к электричеству привела его в киномеханики и в электромонтеры. Существовала фотография, где отец весело скалится с деревянного столба в окружении белых керамических изоляторов. На ногах у него металлические «кошки». Любовь к музыке уже тогда привела его к гитаре. Я не знаю, заканчивал ли Вениамин Иванович какую-то школу, где его обучали электротехнике, полагаю, что заканчивал как минимум курсы электромонтеров. Потому что, когда он был призван в армию, то попал в лучшие по тому времени войска, в войска ОГПУ. Поскольку, как феодал имел в Средние века право первой ночи, так и ОГПУ первыми выбирали себе солдат из призывников, все другие войска получали то, что осталось. На моей книжной полке фотография юного моего отца (фуражка, гимнастерка, галифе, сапоги), вытянувшегося у знамени, у древка. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — выгнуто полунимбом над гербом СССР, а внизу сказано: «20-й полк войск ОГПУ». Надпись — машинописный синий текст, печать и дату когда-то можно было разглядеть без труда, теперь это могут сделать разве что специалисты. «За отличные показатели в боевой…политической подготовке…» — все остальное съело время. Отец, красивый, не шелохнется, стоит, похожий на моего сына Богдана. На печати можно разглядеть «г. Дзержинск». Отцу скорее всего на этом фото лет двадцать или двадцать один. То есть это либо 1940 год, либо 1941-й. Отца призвали в 1937-м? Или в 1936-м? Не знаю. Знаю, что он после окончания срока срочной службы остался на сверхсрочную. Видимо, ему не хотелось возвращаться в маленькие городки Воронежской области. Возможно также, что нежелание его покидать город Дзержинск связано с тем, что он уже жил тогда в гражданском браке с Зыбиной Раисой Федоровной, 1921 года рождения, г. Сергач Горьковской области, то есть с моей матерью.

История их брака такова, что свидетельство о браке выдано им только в 1951 году, 7 сентября Сталинским районным ЗАГСом города Харькова. Вот что в свидетельстве фактически сказано: такой-то (Савенко В. И.) и такая-то (Зыбина Р. Ф.) «вступили в брак 28 марта 1941 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о браке 1951 года сентября месяца 7 числа сделана соответствующая запись за № 542».

Не сказано, что свидетельство повторное, следовательно, отец и мать мои жили нерасписанные целых десять лет. И я, когда родился, был незаконнорожденным. Интересно, что март в их жизни, и смерти, и браке оказался важен. Отец родился 20 марта, вступил в брак 24 марта, умер 25 марта, а мать умерла 13 марта. Эта погруженность в март таинственным образом помутила и мозги изготовителей их общего фото в крематории в 2008 году. Мастера ошиблись и поставили обоим одну и ту же дату смерти: 25 марта. То есть получилось, что они умерли в один и тот же день. Чего, полагаю, они и желали и чего заслуживали, как никакая другая пара из тех, что я знал.

То, что я незаконнорожденный, «bastard», некоторое количество лет разогревало мое воображение. Я представлял, что Вениамин Савенко не мой отец, я измышлял фантастические обстоятельства. Дело в том, что я еще в детстве, пытаясь найти деньги и намереваясь, видимо, украсть их, перебирал семейные документы. Проблемы полового созревания, впрочем, быстро оттеснили проблему моего происхождения на задний, дальний план.

Признаюсь, что не могу написать связную биографию моего отца. Слишком много тайн в судьбе этого человека, закончившего жизнь слабым стариком со ссохшимся лысым черепом, ушедшего из жизни через пять дней после своего восьмидесятишестилетия, 25 марта 2004 года. Если отец и мать жили в браке с 24 марта 1941 года (видим, что даже день указан), почему они не зарегистрировали брак в сталинские-то времена, когда всё и все были под контролем? Если не ошибаюсь, в 1941 же году отец вступил в партию. Партийный и не расписанный? На войну не спишешь: 24 марта еще не было войны. Еще одна тайна отца: не то в 1942, не то в 1943 году он «ловил дезертиров в Марийской тайге», обронила как-то мать, и в городе Глазове у него была женщина, к которой отец чуть не ушел от нас.

Отец не воевал. То, что он не воевал, на протяжении всей моей юности тревожило меня и болью отдавалось в моем сердце. Я тщательно скрывал это. В школе у нас было немало мальчиков и девочек без отцов. Дети рождения 1943 года вообще редкость. Я дико стеснялся, переживал и даже ненавидел отца. Моя мать объясняла то обстоятельство, что отец остался жив тем, что ему «повезло с призывом», он был призван до войны в элитные войска, его оставили на сверхсрочную службу. Элитные войска ОГПУ/НКВД уберегли отца. Не повезло его брату Юрию, моему дяде. Его призвали в год войны и, даже не переодев, отправили на фронт, где он пропал без вести в первом же бою под Псковом.

Иной раз я ловлю себя на жесте или интонации моего отца и растерянно не знаю, как к этому относиться. Тоненький юноша в гимнастерке, под знаменем 20-го полка ОГПУ мне безоговорочно нравится, а вот лысый беспомощный старик со ссохшимся маленьким черепом размером с орех вызывает во мне смущение, сострадание и отталкивание. Мне хотелось быть похожим на юного отца, но не на моего отца образца 1960 года и позже… Мне нравился таинственный военный, «чекист», видимо, стрелявший дезертиров в Марийской тайге с мандатом от Берии, но Вениамин Иванович повергал меня порою в стыд. Я написал подробно об отношении к отцу в трех романах харьковского цикла. В книге «У нас была Великая Эпоха» отец блистателен и неотразим, крошка-сын (ставший писателем французский гражданин Edward Savenko) любуется им. В двух других книгах — в «Подростке Савенко» и в «Молодом негодяе» — отец предстает без ореола. Но он еще не обычный обыватель.

Обычным обывателем он стал в 1968 году, когда пятидесяти лет от роду уволился из армии. Надел гражданскую одежду, сразу снизившую его образ, и стал обычным пожилым лысым мужчиной, со слабыми ногами и утолщением в талии, впрочем, небольшим. Он устроился в некую организацию, очень смахивающую на нынешнюю ФАПСИ, занимался, если не ошибаюсь, фельдъегерской службой. Я не уверен, что он ездил сам в командировки, развозя партийную почту, вероятнее всего, он сидел в кабинете среди таких же, как он, отставных военных, может быть, заведовал кадрами. Когда я покинул СССР в сентябре 1974 года, отца все-таки убрали с его фельдъегерской должности. Он нашел себе совсем безобидное занятие — стал заведовать кадрами в Обществе спасения на водах, входившем в систему ДОСААФ.

Получив разрешение на выезд из СССР, я заехал в Харьков попрощаться. Я был с юной женой-красавицей. Мои скромные родители, видимо, поражались буйной удаче и буйному безумию своего сына. Удачу олицетворяла красавица, висевшая у него на руке. («Она слишком красива для тебя, Эдик!» — сказала честная русская мама Раиса Федоровна, увидев Елену в Москве за два года до этого, чем обидела сына. Отец ничего не сказал. Видимо, он так не считал.) А буйное безумие выражалось в том, что с 1967 года их сын жил в столице, заявлял, что он гениальный поэт, и, о чудо, вокруг него были сотни идиотов, верящих в то, что он гениальный. Теперь их буйный сын уезжал с красавицей за границу. Что тут было говорить, он поступал, как сумасшедший, но ему, видимо, везло… Мы попрощались в квартире моих родителей и поехали в аэропорт. Рейс задерживался, и два юные исчадья ада: я и моя забубённая женушка, двадцати четырех лет от роду она была, и была блистательна, сели в буфете и стали пить. Внезапно в буфете появились мои отец и мать. Для таких суровых пуритан и самураев, какими были мои родители, подобный порыв был экстраординарен. Они подсели к нам, совали мне деньги, от денег я отказался, и даже выпили с нами. Это было одно из редких проявлений сентиментальности в моих родителях. Они оба были тогда еще бодрыми. Отцу было пятьдесят шесть лет, а матери пятьдесят три.