Читаем без скачивания В чертополохе - Иван Дорба

Берендс стоял, прислонившись к буфету со стаканом к руке, и улыбался.

— Что ж, я с вами согласен, Алексей Алексеевич, отдаю должное и мудрым евреям. Спиноза прав: на каждую вещь надо смотреть с точки зрения вечности. Все вокруг кроме собственного «я» ничтожно! Но прав и Ницше, говоря о морали рабов и морали господ.

— По-вашему, Гитлер, Геринг, Геббельс — господа?

— О нет! Господа — Круппы, Детердинги, Рехберы и иже с ними, которые дергают их за веревочки и заставляют плясать. А Гитлер и иже с ним — в лучшем случае взбунтовавшиеся рабы.

— Ладно. Если вам будем хорошо платить, вы согласны давать нам нужные сведения и помогать? Мы будем вас всячески оберегать. Это в наших общих интересах.

— Алексей Алексеевич, вы не добавили: «А в противном случае мы разделаемся с вами, поскольку у нас есть компрометирующая вас магнитофонная запись». Я вас разочарую: во-первых, удар придется, не говоря о нас, по Гельму и по моей жене и заденет меня только слегка. Сейчас командуете парадом вы. Но почему вы думаете, что под угрозой смерти я буду честно трудиться на вас? То есть на американскую разведку? Вы, Алексей Алексеевич, сотрудник Си-ай-си? Она хорошо платит?

— Отдаю дань, Людвиг Оскарович, вашей проницательности. Но вам известно: «Заблаговременный и предусмотрительный страх — мать безопасности». И еще говорят: «Деньги лучше уговора». Пока суд да дело, вы будете сотрудничать с нами и все больше увязать, а мы будем щедро расплачиваться, но проверять, а за дезинформацию, сами понимаете, война…

— Расплата пулей? — Берендс ухмыльнулся.

— Это крайности… А уговорчик мы все-таки подпишем и в получении денег будете расписываться не своим именем, конечно, под кличкой, скажем, Спиноза или лучше Барух — тут уж немец никак не догадается. Согласны? Только честно! Как в английском суде: «Говорить и писать правду и только правду!».

Берендс кивнул:

— Согласен. Побаиваюсь, как бы вы меня не провалили.

Снова налил себе до половины в стакан, опрокинул в горло, потом поднял с блюдца ломтик лимона, сунул его в сахарницу, морщась, съел, подошел к столу, уселся и, вытерев платком пальцы, взялся за ручку, которую ему подал Хованский.

Алексей положил перед ним лист бумаги, стал у него за спиной и начал диктовать:

— Я, нижеподписавшийся Людвиг Оскарович Берендс, сотрудник абвера, обязуюсь честно выполнять на благо своей родины все поручения представителя Народного комиссариата внутренних дел СССР…

Берендс вздрогнул и удивленно посмотрел на Алексея.

— Это для камуфляжа, Людвиг Оскарович. — С минуту Хованский выждал. — Пишите: Ивана Абросимовича… Не вздрагивайте, о его убийстве вы потом все мне расскажете, как и о встрече с руководством в абвере, и о записи на микропленку в ноябре тридцать девятого года при встрече с Гансом Гельмом. А теперь продолжайте: Ивана Абросимовича Тома. Подпишитесь — Барух.

— Об этом убийстве я слышал, — проговорил Берендс. — В убийстве участвовал полковник Павский и, кажется, генерал Скородумов, во всяком случае, это была их идея… Неужели вы работаете на НКВД?

— А теперь подпишите расписки в получении денег. Первую пометьте январем тридцать восьмого года, вторую мартом, третью июнем, и так каждые три месяца вы получали от советской разведки по десять тысяч динаров. Последнюю расписку пометьте десятым января сорокового года, за два дня до убийства Абросимовича. И не обольщайтесь, пишете вы тушью, а бумага по времени соответствует.

Берендс невольно посмотрел бумагу на свет и увидел водяные знаки фирмы и дату выпуска. Заулыбался, закивал и незлобно проворчал:

— Чистая работа, с вами, Алексей Алексеевич, приятно иметь дело. И денег получается немало. Правда, динар скоро ни черта не будет стоить.

— Можем платить долларами. Но их нужно заработать. Кстати, расписываясь, меняйте положение тела, чтоб не получилось уж очень одинаково.

Берендс подписал одну расписку сидя, потом встал. Какое-то мгновение стоял в нерешительности, махнул рукой, подписал вторую расписку и снова сел.

— Меня давно тяготит работа в абвере, Алексей Алексеевич. Произошло страшное, маниакальное помешательство целого народа с проявлением самых низменных инстинктов. Мне стыдно за немцев. Народ, давший Гёте, Канта, вашего любимого Маркса, Бетховена, и вдруг…

— Вы пошли в абвер служить добровольно, Людвиг Оскарович?

— Нет, я получил воспитание в России и хотел честно ей служить, но обстоятельства сложились по-другому…

— Как сегодня? — улыбнулся Хованский.

— Не совсем, не совсем, — принимаясь за новую расписку, промолвил Берендс, поглядывая на часы. — Я ведь работал в деникинской разведке. Потом, в конце двадцатых годов, имел честь с вами познакомиться, когда случилось убийство генерала Кучерова. Мне кажется, вы интересовались этим делом. Способствовал раскрыть преступления этого идиота Скачкова. Бывший муж Ирен сейчас в Белграде, мне пришлось выручать Ирен. Она мне нравилась. Так вот, в то время я смотрел на Германию с гордостью, как на спасительницу европейской культуры и правопорядка. Никто не забыл: «Да здравствует мировая революция!» Все помнят, как полыхали пожары восстаний в Венгрии, Чехословакии, как бастовали рабочие и хмель революции кружил голову не одному только люмпену. Все цивилизованные государства смотрели на немцев как на единственных спасителей, все порядочные люди… — И Берендс пристально посмотрел на Алексея.

Хованский, в свою очередь, на него. «Ты подозреваешь, уж не советский ли я разведчик? Думаешь, сорвусь? Нет, мой милый, ошибаешься! — думал Алексей. — Сейчас увижу, предупредишь ли меня о приходе немцев в два часа? Если нет, то Ирен придется поработать одной».

Написав последнюю расписку, Берендс, словно угадав мысли Хованского, снова поглядел на часы:

— Примерно через полчаса ко мне явятся два немца, один из них из посольства, капитан Вольфганг, другой фольксдойче Вилли, хотят собственными глазами убедиться, все ли в порядке. Идут по точкам нашего района.

— Вам известны адреса этих точек и пароли?

— Нет, я знаю, что в Белграде их несколько. Центральная находится в посольстве.

— Постарайтесь узнать, куда пойдут ваши немцы. А в остальном вы правы, Людвиг Оскарович, времена меняются, как и убеждения. Живой ум не должен быть консервативен. Жизнь — движение. Все прогрессирует либо регрессирует. Таков ее закон. Самые прекрасные идеи, воплощенные в жизнь, бывают порой несостоятельны и даже пагубны. Какая судьба ждет Россию, нам неизвестно. Если советский строй ей люб, Россию не победит бронетанковый кулак Германии. И я уверен, что, следуя советам своего фюрера, юберменши не выиграют войну. Революция и Гражданская война в корне изменили характер русского человека. Он не ломает шапки перед господами.

Берендс закивал, заулыбался.

— Народный характер меняется столетиями, Алексей Алексеевич. Я знаю русских людей. В натуре русского, да, пожалуй, и не только русского, заложено рабство. Помните Рылеева? — Берендс поднял голову и прочитал:

Я видел рабскую РоссиюПеред святыней алтаря:Тремя цепями, склонивши выю,Она молилась за царя.

И не молится теперь эта наша Совдепия своему грузинскому царю? А перед старыми господами народ, конечно, шапки не ломает. — В глазах Берендса горели недобрые огоньки. Он подошел к буфету, снова налил себе коньяку и выпил.

— А что в свое время Пушкин сказал о нас:

Мы малодушны, мы коварны,Бесстыдны, злы, неблагодарны;Мы сердцем жадные скопцы,Клеветники, рабы, глупцы.

Хованский слушал, хотя разговор на отвлеченные темы его не интересовал.

— Людвиг Оскарович, в словах Рылеева звучит боль, а стихи Пушкина посвящены черни. Народу он хотел быть «любезен», в ваших же словах я слышу злость Ницше, а привязать язык злоречию так же невозможно, как запереть поле воротами. Время покажет, кто мы. Лучше скажите, где Ирина Львовна? Не уехала ли?

— Пойдемте. — Берендс направился к кухне. — Она в нашей радиорубке, как я ее называю. Принимает и дает сведения.

— Давно бы так. Но о наших с вами делах с ней ни слова.

— Шерше ля фам?[16] — кисло улыбнулся Берендс. — Думаю, с ней договориться просто, она ведь полька; упряма как ослица, терпеть не может немцев за все те зверства, которые они учинили в Польше. И она права. Мне стыдно за немцев. В них сейчас маниакальная свирепость.

— Да, та самая, которую вы так щедро приписываете русским?

Берендс закивал головой, хотел зашаркать ногами, но качнулся и схватился за стену. Он был порядком пьян. Потом взял себя в руки, чуть пошатываясь, направился в кухню, подошел к буфету, держась одной рукой за угол, другой схватился за рычажок и сказал:

— Фокус, покус, преперандус! — И буфет отошел в сторону. — Ирена, к нам пожаловал дорогой гость. Он нас спас от самосуда. Представь: на стене дома была надпись: «Смерть немецким шпионам!»