Читаем без скачивания Дозоры слушают тишину - Сергей Мартьянов

— Батюшки! — всплеснула руками тетя Маша.

— Мда-а… — проворчал Гольдберг и подумал: «Ну и дикарь!.. А может быть, опасный преступник?»

Поднялся и, сопровождаемый свитой, стремительно вышел из палаты.

…Через два дня, утром, по всему госпиталю разнеслась весть: ночью иранец пытался бежать. Тетя Маша, дежурившая в его палате, ненадолго отлучилась, а когда вернулась, больной исчез. Одеяло валялось на полу, стул был опрокинут, окно распахнуто настежь. Тетя Маша подбежала к нему, выглянула наружу. Иранец лежал в траве и не подавал никаких признаков жизни. Его перенесли в палату и осторожно уложили на койку. Больной тяжело дышал, лицо было в крови, гипс на ноге раскололся, повязка на ребрах сползла, он весь дрожал и глухо стонал.

Среди больных это происшествие вызвало оживленные толки. Одни считали, что иранец — опасный враг, другие — и таких было большинство — видели в нем темного, забитого человека.

Доктор Гольдберг, узнав о случившемся, возмутился до глубины души: нет, это черт знает что! Он осмотрел больного и убедился, что все его труды пропали даром. Снова нужен рентген и гипс, снова нужно менять повязку, а главное — еще неизвестно, чем все это кончится.

— Вот подлец! — ругался доктор. — Мы его лечим, с ложечки кормим, а он вон что вытворяет… И вы тоже хороши! — напустился он на тетю Машу. — Не могли усмотреть за больным.

Она виновато молчала.

Иранца повезли в перевязочную, и на этот раз он давал себя колоть и перевязывать покорно и безучастно. Проницательная тетя Маша объяснила это так: парень думает, что за бегство из госпиталя его накажут, а его никто пальцем не тронул, за ним все ухаживают, вот ему и стыдно стало. Скотина и та заботу понимает.

Она неотлучно сидела у его кровати, вглядывалась в лицо и думала о судьбе этого парня. Вот он лежит перед ней и тяжело дышит в коротком тревожном сне. Черные курчавые волосы, исхудалое смуглое лицо, тонкий нос с горбинкой. Наверное, красавец был, а сейчас — страх смотреть. И до чего тощий — тетя Маша помнит его выступавшие ребра и ключицы, когда отмывала в ванной. И грязный был, прямо ужас — воду пришлось менять четыре раза.

Кто он? За свою работу в пограничном госпитале тетя Маша всякое видела, но этот парень почему-то растревожил ее жалостливую бабью душу.

Больной завозился, вздохнул и проснулся. Посмотрел на тетю Машу. Оглядел палату. Слабо улыбнулся тревожной улыбкой. И впервые за все время сказал:

— Дильбар!

— Чего тебе? — склонилась над ним тетя Маша.

— Дильбар, — тихо повторил иранец и приподнялся.

— Лежи, лежи, не двигайся.

Она поправила на нем одеяло. Вытерла полотенцем влажный лоб.

Несколько минут они молча разглядывали друг друга. Внезапно по лицу его пробежала тень.

— Хак-е-шир, — сказал больной.

Тетя Маша беспомощно развела руками.

— Пить хочешь?

Она приподняла ему голову, поднесла к губам кружку с остывшим чаем. Парень выпил.

— На, покушай.

Она стала кормить его — и больной покорно ел.

— А теперь спи.

И он уснул.

…Приехал полковник Сухаревский и, облачившись в белый халат, прошел в кабинет Гольдберга.

— Поправляется ваш иранец, — сердито отозвался доктор. — И обрел дар речи.

Он рассказал о попытке к бегству, о заботах тети Маши, о том, как через переводчика парень назвал свое имя и все беспокоился о своей молодой жене — Дильбар. А хак-е-шир по-русски означает лекарственное растение бессмертник. Больше его ни о чем не расспрашивали, потому что дело медицины — лечить людей, а не учинять допросы. Вот и все.

Полковник с усмешкой заметил, что, видать, здорово достается медикам с этим иранцем.

— Попробовали бы сами повозиться, — проворчал Гольдберг.

— Ну, ничего, ничего, доктор… А теперь слушайте, что я расскажу вам о вашем подопечном.

И Сухаревский рассказал, как на второй день после задержания нарушителя иранский подполковник Гасан-Кули-хан потребовал встречи с ним, полковником Сухаревским. Встреча состоялась на Государственном мосту. В назначенный час они встретились, поприветствовали друг друга, учтиво справились о здоровье и самочувствии, и господин Гасан-Кули-хан приступил к делу. «Нам стало известно, — сказал он, — что вчера ваши люди открыли огонь по жителю Ирана Султану-Ахмед-оглы и что сейчас его труп находится у вас. Так ли это?» — «Два небольших уточнения, господин подполковник, — ответил Сухаревский. — Во-первых, наш человек открыл огонь по вашему жителю, когда тот находился на территории Союза Советских Социалистических Республик. Это будет легко доказать. А во-вторых, никакой речи о трупе быть не может. Султан-Ахмед-оглы не был убит, а сам сломал себе ребро и ногу, и мы увезли его в госпиталь». Невозмутимое спокойствие не изменило господину подполковнику. Он только спросил: «На чем вы увезли его в госпиталь?» — «На вертолете, — ответил Сухаревский и добавил: — Мы могли бы и вас отвезти на вертолете, если бы с вами случилось нечто подобное». Господин подполковник кисло улыбнулся. Он вдруг стал подозрительно откровенным: «Вы знаете, господин Сухаревский, как нам удалось выяснить, этот бедняга Султан-Ахмед-оглы занимался самым невинным делом. Он собирал цветы бессмертника, которые применяются для лечения больных желтухой, не больше». — «И для этого он нарушил государственную границу Советского Союза?» — холодно спросил Сухаревский. Как и следовало ожидать, Гасан-Кули-хан пропустил этот вопрос мимо ушей. «Сделать эту небольшую услугу, — продолжал откровенничать Сухаревский, — попросил его житель селения уважаемый Али-Эшреф-хан. И вот каким печальным исходом окончилось это дело».

— Мда-а, — промычал Гольдберг и поинтересовался, о чем полковник хочет поговорить с больным.

Больше всего полковника интересовал этот уважаемый Али-Эшреф-хан. Он уверен, что Султан-Ахмед-оглы не по своей воле перешел границу. Тем более, уже несколько дней наряды наблюдают на той стороне челебори.

— Это что такое? — спросил Гольдберг. Слово «челебори», объяснил Сухаревский, происходит от двух слов: «челэ» — сорок дней и «бориден» — жать, резать траву. В Иране среди народа, особенно среди женщин, существует поверие: если, вставая до восхода солнца, в течение сорока дней жать по пучку травы в соседнем поле, то задуманное желание непременно исполнится. И вот пограничники наблюдают: каждый день на рассвете на одно и то же рисовое поле приходит молодая женщина и рвет траву. Установлено, что эта женщина — жена Султана-Ахмед-оглы и зовут ее Дильбар. Не загадала ли она желание, чтобы скорей вернулся домой ее муж?

С минуту они молчали.

— Дела-а. Выходит, что ваш Дербенев напрасно открыл пальбу по этому парню, — сказал Гольдберг.

— Да. Пришлось ему объявить трое суток ареста. Но, разумеется, не из сострадания к раненому, а потому, что Дербенев не использовал всех возможностей для задержания нарушителя без применения в дело оружия. Это брак в нашей работе. А за брак нужно наказывать.

Захватив с собой переводчика, они вошли в палату. Султан доедал обед, принесенный ему тетей Машей. Он застенчиво улыбнулся доктору, но при виде Сухаревского испуганно сжался и со страхом наблюдал, как тот подошел к койке, пододвинул стул и сел.

«Сейчас все решится, — думал Султан. — Этот самый большой раис пришел неспроста. Сейчас меня будут бить, потом выволокут на улицу и убьют. По приказу самого большого раиса». И сердце Султана сжалось от ужаса, он уже не находил в себе сил ни молчать, ни сопротивляться.

А Сухаревский говорил о том, что Султану придется пролежать в госпитале сорок дней, а может быть, и больше. И еще Султан должен рассказать, кто такой Али-Эшреф-хан, и верно ли, что он послал Султана рвать цветы бессмертника.

О, этот самый большой раис знал все, от него ничего не скроешь! Султан рассказал. И о себе, и об Али-Эшреф-хане, и о господине аттаре из Тебриза. Да, они велели пойти за бессмертником, и он пошел. А кто бы ослушался? Их воля — воля аллаха.

Он говорил, а Сухаревский кивал головой и думал о рабской покорности этого парня. Али-Эшреф-хан — хозяин, господин и к тому же прохвост. Заставил Султана перейти границу, чтобы положить в свой карман солидные куш, который ему отвалит аттар из Тебриза. А Султан мог бы получить пулю в башку — и только. Неужели он этого не понимает?

Нет, не понимает. Может, сказать, открыть ему глаза? Сухаревский уже хотел это сделать, но передумал: не надо, придет время — сам поймет.

— Ну, до свидания, Султан, — сказал Сухаревский, поднимаясь со стула. — Поправляйся скорее.

Султан проводил его удивленным взглядом.

Потом Султана навестил Дербенев, отсидевший свои трое суток ареста. Его никто не просил об этом, просто захотелось повидать иранца, из-за которого попал на гауптвахту. Сначала он негодовал на начальство, а потом, когда поостыл немного, понял, что дал маху с этим парнем. Нужно было бы маскироваться получше, подползти сзади, а уж если тот побежал, то и самому побежать наперерез изо всех сил… Говорят, иранец никакой не враг, а так себе, собирал траву.