Читаем без скачивания Клоцвог - Маргарита Хемлин

Обмен нашел Марик, причем обмен очень хороший.

Так или иначе в Москву я перебралась только к декабрю. Мишеньке пришлось идти в школу в Остре. В Киеве мне не представлялось возможным совмещать обменный процесс и Мишенькины занятия. Я понимала, что произойдут некоторые потери в уровне знаний, но зато была спокойна за здоровье сына. Под присмотром мамы и Гили он находился в ровном настроении и к необходимости задержаться в Остре отнесся с пониманием, которое не свойственно мальчикам его возраста. За лето он сдружился со сверстниками в Остре и не выражал никакого сожаления по поводу расставания с киевскими товарищами и одноклассниками.

Общались мы с Мишенькой по телефону — я вызывала телеграммой маму на переговорный пункт, и она являлась с Мишенькой.

Мое сердце сжималось, когда я вспоминала картину.

Я приехала в Остер в конце августа — с документами для устройства Мишеньки в местную школу и с огромным узлом его осенне-зимних вещей. Также я привезла значительную материальную помощь на содержание Мишеньки. Наш развод с Мирославом уже был оформлен, но алиментов еще не поступало. Мне пришлось продать одно из колец. Захватила и железную дорогу, которую некогда подарил Фима. Не поднялась рука выбросить хорошее изделие.

Но дело не в этом.

В Остре дома застала только маму. Гиля был на работе. Я поинтересовалась, где проводит время Мишенька. Оказалось, что Миша, Фима и Блюма ловят на Десне рыбу. Я заострила внимание на том, что Мишеньке не следовало бы находиться вблизи воды, у него какие-то сложные отношения с глубиной. К тому же в компании одной не слишком умной женщины и одного сумасшедшего мужчины. На что мама ответила мне, что Блюма очень даже умная, несмотря на внешность, а Фима мало того, что не опасен, но значительно продвинулся в части возвращения к нормальности. Здоровье его в целом укрепилось. И мама заметила особо, что Блюма надеется забеременеть.

Но главное — рыбалка стала спасением для всех. Во-первых, хорошая пища — рыбаки приносят в дом огромных сомов, лещей и щук; во-вторых, радость от совместной чистки, прямо во дворе; потом на летней кухне готовка с рассказами и воспоминаниями.

Я спросила, о чем эти воспоминания. Мама ответила, что воспоминания носят самый общий характер. Гиля делает обзор своих многочисленных поездок по району — в далеком и недавнем прошлом; рассказывает о войне; о старинной жизни в Остре. Блюма — про Чернигов и книжки, которые читает в огромном количестве. С прошлого года выписали «Роман-газету».

Мишенька в основном слушает. Активно задает вопросы.

Фима всегда молчит. Часто улыбается.

Я рассудила, что опасности нет. В общении мальчика с Фимой присутствуют и положительные черты. Вырабатывается навык терпения, снисходительности к другому, тем более на вид взрослому. Еще тем более что Фима к Мишеньке не расположен как к сыну. Или этот фрагмент закрылся в мозгу на замок, или я не понимаю что. Не важно.

Мама также рассказала, что несколько раз наведывался Мирослав. Долго гулял с Мишенькой. После встреч Миша расстраивался и убегал с утра на улицу, носился с мальчишками. Кушал хорошо.

Когда вечером вернулись все домашние, я не узнала Мишеньку. Загорелый, как эфиоп. Глаза огромные, худой до костей.

Я бросилась его обнимать и целовать, но он меня отстранил рукой и посмотрел на бабушку. Может, чтобы она его защитила.

Миша вспомнил в Остре все еврейские слова и нахватался новых.

Я сделала маме замечание:

— Что ты ему вкладываешь ненужную информацию! Вкладываешь и вкладываешь. И вспоминаете вы все, наверное, про еврейское назначение Остра.

Мама ответила с вызовом:

— Было еврейское. А мы про было и говорим. Специально я не вкладываю ничего. Тут такое место. Куда ни ткни — еврейское и еврейское.

— И где еще такое место, где Мишенька все это теперь применит? Его ж затравят. Лучше бы в кружок по шашкам ходил.

— У нас по шашкам нет. Только по шахматам. Он с Фимой в Чапаева режется. А если серьезно захочет — сам с собой шашки переставляет.

Перед моим отъездом устроили торжественный обед. За столом собрались Гиля, мама, Мишенька, Блюма и Фима.

Фима посидел минутку и ушел в свою каморку — клеить коробочки.

Мы беседовали на разные темы. Вдруг Гиля, который выпил рюмочку, провозгласил следующий тост: еврейский лехаим[1].

И проиллюстрировал этот тост рассказом:

— Я в свою бытность партизаном на Великой Отечественной войне явился участником такого происшествия. Никогда не рассказывал во всеуслышание, а сейчас хочу. Мишенька знает. Он в курсе. Да, Мишка? — и подмигнул. — Зимой 1943 года под городом Ровно мы взрывали мост на одной из боевых операций. Одного из наших хлопцев ранило. И еще как. Оторвало руки-ноги, глаз тоже не стало. Семен его звали, как сейчас помню и никогда не забуду. Я лично в тот момент был с ним рядом. Меня только слегка прибило. Он находился в себе. Я его спросил, может, по-товарищески, застрелить его, безрукого, безногого, слепого. Я ж от чистого сердца думал, что ему дальше не жизнь. Но он сказал, что не надо. Мы с товарищами несли его до лагеря на кожухе, и кожух весь стал мокрый от крови Семена. Мы отправили нашего боевого товарища на Большую землю. Его дальнейшую судьбу не знаю. Часто размышляю: почему он не принял смерть от родного друга, а предпочел на тот момент жизнь в таком разрозненном состоянии? Больше всего меня мучает: вдруг Сема не поверил мне, что у него нет ни рук, ни ног, ни глаз.

Выпили.

Я смотрела не на Гилю, а на Мишеньку. Мальчик светился внутренним светом. И мне стало не по себе. Даже не как матери, а как человеку. Вот какими байками или подобными напихивали здесь Мишеньку. Как будто так и надо для детского сознания.

Да. Эти минуты стоили мне горестных морщин и нескольких лет жизни.

Но у человека в психике находится не так много места. И я всецело оказалась поглощена Мариком. Он долгие годы ждал встречи с такой женщиной, как я. И я впервые по-настоящему полюбила.

Я тщательно обставляла и обустраивала новую трехкомнатную квартиру в доме на улице Большая Якиманка, 24. Прямо в сиреневом палисаднике. Квартира очень маленькая по площади. Но три комнаты есть три комнаты.

Марик помогал во всем. Ведь я ничего не знала в Москве. Мне пришлось учиться говорить по-другому. С другими интонациями. Несмотря на то что я всегда следила за своим русским языком, влияние украинского и слегка усвоенного на слух с раннего детства идиша сказывалось каждую секунду и не раз служило поводом для шутливых замечаний.

Так получилось, что официальное знакомство Марика с моими родными не состоялось. Но он в первую очередь представил меня своим московским близким. Я им пришлась по душе.

Марик — сирота в результате войны. В Москве оказался на попечении третьестепенной тети и дяди — Гальпериных. Их трое сыновей погибли разными судьбами на фронте. Последним ушел из жизни муж тетки, которого арестовали в 49-м году в связи с сионистским вопросом. Он работал на Втором часовом заводе, причем с 1924 года. На завод он перешел из кустарей, когда организовали предприятие. Он как-то на собрании сказал в положительном смысле, что часы всюду идут одинаково. То есть все народы мира смотрят на часы и видят одно и то же. Что они видят? Правильно, коммунизм. И добавил еврейскую поговорку: «Дом горит, а часы идут». Ни к селу ни к городу.

Ему это припомнили, когда пришло его время. Взяли. Решили, что он имел в виду какие-то еврейские часы, которые якобы мечтал изобрести, чтобы евреям правильно показывали. А остальным советским людям — нет. И таким образом путем заговора якобы планировалось прийти к победе.

Марик тогда тоже работал на заводе, учеником, у дяди. Просто-таки преступная шайка. Но Марика почему-то не тронули.

Их знаменитый родственник, Бейнфест Натан Яковлевич, который в юности знал самого Григория Котовского, так как во время Гражданской проживал под Белой Церковью, военный юрист по роду деятельности, пробился на прием к генеральному прокурору Руденко и заявил:

— Вы на Нюрнбергском процессе в поверженном логове врага смотрели прямо в глаза проклятым фашистским главарям и их наймитам всех мастей. Посмотрите в глаза преступно арестованному моему родственнику Гальперину Исааку Шмульевичу, 1890 года рождения. Вы сразу отличите, что он ни в чем не виноват. Тем более в годы войны с Гитлером Гальперин вместе с лучшими мастерами завода трудился в городе Чистополе — на благо Родины и военной промышленности, за что имеет орден. Иначе бы пошел лично на фронт. Но Родина сказала — не иди. И он не пошел. А дети все пошли и полегли героями. И вот мой партбилет и все мои боевые награды тому порукой.

Марик особенно останавливался на Чистополе, потому что он своей рукой писал под диктовку тети записку для памяти Бейнфесту. Писал Марик, а не тетя, потому что тетя плакала и ничего не видела на бумаге. Марик написал «Чистополь» без мягкого знака на конце. Бейнфест прочитал и устроил скандал, что Марик вредит в таком ответственном деле, как жизнь человека.