Читаем без скачивания Шесть ночей на Акрополе - Йоргос Сеферис

Пот крупными каплями катился по лбу у Стратиса. Он утер пот тыльной стороной ладони и продолжил:

— Так вот, Саломея осталась в зале наедине с головой Иоанна, которого, нужно сказать, очень любила. Семь пеплосов валялись на полу вокруг нее, бездушные, перепачканные, словно убитые павлины. На столе в глубине зала лежали кубки и остатки яств. Свечи на многосвечнике либо уже дымились, либо догорали. Молосский пес[111] в углу все еще обгладывал кость. Саломея уселась на диване. Болтливый ветер бил деревья в саду, и ее нагие бедра вздрагивали от ужаса. Перед ней на серебряном подносе лежала голова. Она сидела, задумавшись. Затем поднялась, взяла голову и установила ее на мраморе очага. Отошла подальше, посмотрела: нет, не так! Передвинула китайскую вазу[112] и положила голову на ее место: все равно не так. Тогда она снова положила голову на поднос и уселась напротив, упершись локтями в колени и пощипывая пальцами правой руки левое предплечье, а пальцами левой руки — правое. Тоска все нарастала в ее груди: она не знала, что делать с головой… Ах, друзья мои! Друзья мои! Постарайтесь понять: она не знала, что делать с головой, которую отрубили ради нее…

Было совершенно очевидно, что Стратис изнемог от перенапряжения. Он был достоин жалости. Он замолчал и сделал глубокий вдох.

— Я попытался выразить это в стихах, — сказал он и стал декламировать с большим трудом:

Одна в салоне, Саломея,Щипала руки ты себе…

Колени у него подогнулись. Николас подошел и поддержал его, взяв под руку.

— А что стало с головой? — крикнул Калликлис.

— Она выбросила ее в окно, — крикнул в ответ Николас, потащил Стратиса внутрь Парфенона и усадил его там на пол в углу.

— Я теряю силы, словно пустеющий бурдюк, — пробормотал Стратис.

Он закрыл глаза и потерял сознание. Все поднялись и стали вокруг. Саломея наклонилась и развязала ему галстук.

— Что с ним? — спросила она.

— Рецина[113] была негодная, — ответил Николас. — Уходите лучше. Я сам о нем позабочусь.

Все ушли друг за другом — и первая Саломея, словно хор в трагедии, исполнивший свою роль.

Раздавались свистки, когда Стратис открыл глаза. Он лежал у внутренней стены храма под стершимися византийскими фресками. Свистки пронзали ему мозг. Перед ним стоял Николас.

— Пора уходить, — сказал Николас. — Витийствовать, когда луна в ущербе, — еще куда ни шло. Но в полнолуние это может плохо кончиться.

Он засмеялся и помог Стратису подняться.

— Этот свет — ядовитый сок, — проговорил Стратис.

Ему показалось, что Акрополь был новым до той самой ночи и что время, сконцентрировавшее два тысячелетия, вдруг взорвалось и обратило Акрополь в обломки.

Они медленно сошли вниз и отправились на восток.

Когда Одеон остался позади, Стратис снова посмотрел на скалу. В ней появилась упрямая выдержка. Он удивился, что скала сумела устоять после этого разрушения.

— «Крепость желает теперь пожрать тех, кто поедал ее»,[114] — прошептал он.

— Что ты говоришь? — спросил Николас.

— Это говорит Макрияннис.[115]

— Кто?

— Из компании Хлепураса и Сосунка — того, с рупором, в борделе.

— Как ты познакомился с ними?

— Расскажу как-нибудь в другой раз: это долгая история.

Николас внимательно слушал. Ему было трудно разобрать, что было действительностью, а что — выдумкой. Он подозвал машину и оставил Стратиса дома.

НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— Ночь без луны! Наконец-то! — сказала Сфинга.

— Луна уже не обязательна, — сказал Стратис.

— Николас рассчитывал на шесть ночей.

— Компания распалась за три: пятьдесят процентов. И то хорошо.

Стратис выбросил сигарету. Они сидели в небольшом кафе в квартале у станции Кефисии после посещения Лонгоманоса. Тот прочел им свой лирический текст о каком-то племени в Афганистане. Обсуждения не последовало. Все прошло спокойно. Вскоре после чтения Лонгоманос пожелал им доброй ночи и удалился вместе с Кнутом.

— Ну не восхитителен ли он? — сказала Сфинга.

Стратис не уловил никакого смысла. Только голос Лонгоманоса помпезно звучал еще в ушах.

— В нем много великолепия, — ответил он.

— Лала тоже должна была прийти. Жаль, что у нее переезд.

Она подняла руку, чтобы поправить волосы. С тех пор как возвратился Лонгоманос, Сфинга носила платье из темного атласа. Талия у нее была перетянута лентой. Она называла это «рясой».

— Чем это таким особенным обладает амулет Лонгоманоса, что ты поклоняешься ему? — спросил Стратис.

— Он исцеляет.

— Исцеляет? От чего?

— Как-нибудь расскажу… Исцеляет от этого…

Она указала вялым жестом на небо. Звезды сбились в кучу. Стратис смотрел на них, пытаясь разобрать созвездия, но затем запутался. Молчание прервала Сфинга:

— Саломея тебя удовлетворяет?

— Странное название у этого кафе: «Встреча безумных плотников».

— Да, странное… Удовлетворяет?

— «Встреча безумных плотников»? Вполне.

— Нет, Саломея… Кстати, я даже не знаю, почему ее называют Саломеей.

— Думаю, чтобы зарифмовать с «салоном».

— Рифмы нет.

— Тогда она должна сменить имя.

— Ты хочешь свести меня с ума, Стратис. Если бы была луна, тебе бы это удалось.

— Нет, меня она не удовлетворяет, — сказал Стратис.

Он почувствовал, что совершил предательство. Затем подумал, что нужно начать привыкать относиться к ней равнодушно.

— К тому же я уже давно с ней не виделся, — добавил он.

— С ночи Саломеи, предполагаю… Я хотела сказать — Иоанна, — поправила себя Сфинга.

— Даже больше, — сказал Стратис, засмеявшись.

Он говорил, желая крушения. И не без отвращения, которое, как он надеялся, упразднит его признания.

— Она нравится мне необычайно, — продолжил Стратис, — но мы не подходим друг другу.

— Я так и думала. Гордость не позволяет ей отдаться целиком…

Она снова поправила волосы:

— …Отдаться целиком мужчине.

— А «безумные плотники» где? — тихо спросил Стратис.

— Они были бы здесь, если бы было полнолуние. Однако теперь мы можем поговорить по-человечески. При луне не знаю, что со мной происходит: становлюсь совсем сама не своя.

Звезды расползлись муравьями по тверди небесной.

— Они выглядят так, будто трутся носами друг с дружкой.[116] Посмотри на звезды, — сказал вдруг Стратис.

Сфинга засмеялась:

— Вынюхивают путь своей судьбы и наших судеб. Только, что бы они ни делали, им не изменить ничего ни в твоей судьбе, ни в судьбе Саломеи.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Судьба Саломеи — быть гермафродитом.[117]

— Надеюсь, больше Афродитой.

— Почему надеешься?

— Потому что ложился с ней.

— И Гермес разгневался.

— Очевидно.

— И теперь она пытается умилостивить его.

— Как это?

— С Лалой.

— Пытается?

— Неистово.

— И есть тому препятствие?

— Да, до сегодняшнего дня.

— Какое же?

— Лала.

— Почему?

— Потому что она невинна.

— Но ведь она замужем.

— Мужчины она так и не познала.

— А ее муж?

— Гомосексуалист.

— И никого больше нет?

— Только теперь появился.

— И что же?

— Она не хочет его.

— Откуда ты знаешь?

— Я сама его предложила.

— Кто это?

— Сокол.

— Диана, — сказал Стратис, — все у тебя сводится к Лонгоманосу.

Беседа их неслась учащенным галопом. Стратис остановился с облегчением. Он думал, что все свершилось после ее поездки на Пелион. Он передохнул. А затем ощутил пустоту. «Почему же облегчение?» — подумал он.

— Лала очень хороша, — сказал он. — Жаль…

— Я это знаю, — меланхолически сказала Сфинга. — Однако кто-то бы должен ей помочь.

— А где теперь ее муж?

— В глубинах Красного моря. Попал в кораблекрушение.

Она снова привела в порядок волосы и сказала, глядя на звезды:

— Сокол мог бы. Он умеет укрощать богов — и смиренных, и несмиримых.

— Но…

— Но тот, кто хочет возвыситься, должен отдаваться сам. Сокол не нисходит к другим. Очень жаль, если это создание останется в руках Саломеи. Она ее истощит.

В голосе Сфинги звучала приглушенная ненависть. Она охватила свои колени и сказала как можно нежнее:

— Ты никогда не задумывался о Лале?

— Я? Не знаю.

— Видно, ты все еще не в себе от этой незавершенной Афродиты.

Перед мысленным взором Стратиса пронеслись его последние дни с Саломеей, словно держащие наготове сеть, которую приготовились набросить на него. Он попытался избежать этого, обратившись к Лале, но та исчезала. Наконец, он сказал: