Читаем без скачивания Место - Фридрих Горенштейн

Мотылин рванул задернутые шторы, толкнул дверь и вышел на балкон. В утреннем осеннем воздухе по-фронтовому остро пахло жженым железом. Сизый дымок полз над площадью. Люди разбегались и вновь собирались кучами.

– Народ! – набрав побольше воздуха, крикнул Мотылин. – С вами говорит первый секретарь обкома… Мотылин я… Все арестованные будут освобождены… Все виновные в нарушении социалистической законности наказаны… Советская власть есть власть народа, и она не позволит… – На эту фразу, явившуюся вдруг с митингов революции и Гражданской войны, раздалось несколько выстрелов из охотничьих ружей…

Секретарь схватил Мотылина сзади за плечи и с силой втащил его с балкона в кабинет. Мотылин сел в тяжелое кожаное кресло и, чувствуя сильную боль в сердце, сидел так, пока не послышались по-военному четкие шаги. Подполковник явился чисто выбритый, хоть и с набрякшими от бессонной ночи глазами. Подворотничок его был белоснежен, и через плечо он был перетянут портупеей.

– Ах, явились, – сказал Мотылин, не отвечая на приветствие, заранее предвкушая, как он рассчитается за вчерашнюю свою слабость, за то, что вчера в комнатушке исполкома он, Мотылин, фактически предал себя, и близких ему людей, и всю страну (именно так гиперболически нервно он подумал), предал во власть этого душителя. – Что вы натворили? – сказал Мотылин. – Что вы натворили ночью?.. Кто вам позволил?..

– Я не понимаю вопроса, – остро ответил подполковник, – если речь идет о задержании преступников…

После этих слов Мотылин вскочил и дальнейшее уже помнит обрывками. Он помнит, как подбежал к двери и запер ее. После этого он стукнул кулаком по столу и крикнул совсем уж визгливым и чужим голосом. (По-моему, тем самым голосом, какой явился у меня в период реабилитации, каким кричит обычно не рабочий класс, а озлобленные, измученные интеллигенты.)

– Советская власть еще жива!.. Сволочь!.. Не надейся!..

– У вас припадок, – холодно ответил подполковник, – вам нужен врач.

– Пусть я полечу, – крикнул Мотылин, – и поделом!.. Но и ты… Ты… ты будешь работать завхозом… Или управдомом… Голованова вчера на допрос возил, а подлинные преступники где?.. Антисоветчики, подстрекатели где?..

– Не Голованова, а Натерзона, – усмехнувшись, ответил подполковник.

– Молчать! – крикнул Мотылин. – Это ты… вы… все вы натворили, все вы опоганили!.. Хрущев вам волю дал… При Сталине таких, как ты, к стенке. – Тут силы оставили его, и он медленно начал опускаться посреди кабинета на толстый и мягкий ковер.

– А насчет Гаврюшина подтвердилось, – спокойно и жестко сказал подполковник, сверху вниз глядя на лежащего секретаря обкома, как смотрел он неоднократно на лежавших у его ног при допросах, – подтвердилось, Лейбович он… – И лишь сообщив это, подполковник вышел и сказал секретарю: – Мотылину врача, у него обморок…

– Пошлите вызов, – прошептал Мотылин секретарю, который, подхватив об руки, силился поднять его, – вернее, сообщите… Толкунову передайте (Толкунов – второй секретарь обкома), то есть я о том, что необходим вызов внутренних войск.

– Они уже разгружаются на станции, – ответил секретарь.

И действительно, внутренние войска, вызванные по иным каналам, уже разгружались и приступили к действию. Четко и умело взаимодействуя, оцепляли они охваченные беспорядками кварталы. Оружие применяли в крайнем случае, но если уж применяли, то со знанием дела. Поджоги общественных зданий и грабежи винных лавок были пресечены, застреленные при оказании сопротивления увезены в морг. Арестованные, минуя городскую тюрьму, сразу же отправлялись на вокзал, где их ждали эшелоны. Таким образом, они единым махом отсечены были от мятежных мест и лишь через двое суток пути, по прибытии в совершенно незнакомую и спокойную область обширной России, в просторах которой затихает, задохнувшись, и кажется ничтожной любая местная смута, лишь по прибытии туда присмиревшие, усталые и голодные арестованные прошли допрос и пересортировку, в результате которой многие впоследствии были освобождены.

Но прибытие внутренних войск и восстановление порядка началось с десяти утра. Когда же я выбежал на улицу, разбуженный выстрелами, в городе царила атмосфера полнейшей анархии и безнадзорности, то есть атмосфера, приятная для буйного ребячества лесостепной, задавленной порядком натуры. «Маша, – тревожно подумал я, – к Маше надо… к Маше…»

В управлении все от меня отмахивались, никто и слушать меня не хотел. Наконец в коридоре я увидел знакомого следователя, ведшего при мне допрос Орлова.

– Послушайте, – крикнул я ему, хватая за локоть, чтоб удержать, ибо и он первоначально отмахнулся, – послушайте, мне надо назад… в район…

– Не сходите с ума, – ответил следователь, – там тоже бог знает что творится… Начальник милиции убит… Вот так…

– Послушайте, – не пуская руку, говорил я, – у меня там жена…

– Жена, – удивленно повернулся ко мне следователь, – каким образом, вы разве местный?

– Да, – ответил я, намереваясь соврать, но, тут же сообразив, что в командировке указано иное, поправился: – То есть нет… Но все равно… Жена…

– Ладно, – сказал следователь, который торопился, которому некогда было вникать в мои проблемы, – идите во двор, скоро оттуда отправится милицейская машина.

Я даже не поблагодарил, побежал во двор и успел в самый последний момент, ибо машина уже трогалась. Милицейская машина, в которой, помимо меня и шофера, сидело двое милиционеров, вооруженных винтовками, доехала до какого-то села и там остановилась, завернув во двор сельсовета. Почему и зачем это – я не знал. В висках у меня стучало, и было сухо во рту и больно, дурные предчувствия мучили меня.

– Тут до города километров шесть, – сказал мне вслед один милиционер. (Вслед, ибо едва мне показали дорогу, как я сразу же пошел.)

– Только поосторожней! – крикнул второй.

Городок встретил меня тишиной и пустотой, то есть из разговоров я ожидал худшего, особенно после индустриального центра, где гремели выстрелы и пахло газом. Здесь же воздух был вкусным и чистым, и, когда, ища дорогу к станции, я оказался в городском парке, птичий галдеж и беспечно и плавно облетающие листья меня и вовсе успокоили и родилась надежда, что моим дурным предчувствиям не суждено сбыться. Но едва я подошел к дверям старухи, приютившей Машу, как новый приступ страха овладел мною. Я постучал. Я стучал долго. Наконец я принялся колотить в дверь ногами. Минут через десять я догадался крикнуть:

– Послушайте, я за женой!..

Дверь тотчас же открылась. Оказывается, старуха все время стояла под дверьми и слушала, но не отпирала и не подавала голоса. Увидав меня, старуха запричитала.

– Что? – крикнул я. – Где моя Маша?..

И тотчас же увидел ее, лежащую на старушечьей койке и по-детски протягивающую ко мне руки. В этом ее порыве ко мне было так много от покинутого ребенка, от одинокой и слабой, нуждающейся во мне души, что, бросившись к ней, я забыл обо всем, я перестал различать обстоятельства и время и не сразу даже заметил, что Маша горяча и в лихорадке, а глаз у нее нездоровый и неосмысленный.

– Снасильничали нас, – плача, сказала у меня за спиной старуха, – видать, беглые арестанты… Попить попросились и снасильничали. Уж и меня, старую-то, помучили, а ей-то как, молодой?

Эта весть застала меня в Машиных объятиях, но первые мои объятия с любимой были судорожны и цепки, так не обнимаются в любви, а хватаются друг за друга в страхе. Я видел грубые царапины на ее, святом для меня, теле. Я видел синяки на ее по-больному безучастно и безразлично к женской тайне своей обнаженных грудях. И властная, жестокая ненависть вошла в меня и лишила меня человеческого покоя, может быть навсегда. Слезы брызнули у меня из глаз, и, раскованный слезами этими, я сказал убежденно и коротко:

– Ненавижу Россию.

И едва я сформулировал так, как мне стало легче и мысли мои приняли деловое направление.

– Одевайся, Маша, – сказал я. – Здесь оставаться опасно.

Маша послушно встала, и я слышал, как старуха, вздыхая и плача, помогает ей натянуть платье.

– Ой, бандитизм, бандитизм, – причитала старуха, – а кому пожалуешься, если вокруг бандитизм?

– Вам заплатили? – сухо перебил я старуху.

Не знаю почему, но мне было особенно неприятно, что Машу изнасиловали вместе с этой старухой, что-то в этом было особенно мерзкое и унизительное, так что даже и против этой старухи, которая сама пострадала, я настроился злобно.

– Заплатила она мне, заплатила, – торопливо сказала старуха, – и верно ты делаешь, что ее уводишь. Опасно здесь. Утром сегодня опять ломились.

Кажется, старуха рада была нас спровадить.

Я рассчитывал вместе с Машей добраться к райотделу милиции, где находился и Коля и где брат и сестра, во-первых, были бы защищены властями, а во-вторых, встретились бы и ободрили друг друга. Но в тот короткий срок, пока я был у старухи, что-то в городе изменилось. Вернее, первоначально мы шли тихими пустынными улицами, прошли спокойно полный птичьего галдежа и шелеста опадающей листвы парк. Улица, ведущая к центру, также была тиха, пустынна и освещена нежарким сентябрьским солнцем. Однако неподалеку от перекрестка, прямо посреди мостовой, лежал убитый милиционер. Кобура его была пуста, – видно, наган унесли убийцы, а форменная фуражка мокла в луже крови у головы. И вид убитого милиционера, открыто лежащего среди бела дня, как бы сообщал, что власти больше нет, что над властью совершается насилие. И действительно, мы с Машей едва укрылись за какой-то изгородью от толпы с камнями, прутьями, охотничьими ружьями. Как выяснилось впоследствии, они направлялись, чтоб принять участие в нападении на райотдел милиции. Изгородь защищала нас лишь с одной стороны, и в любой момент мы могли быть обнаружены. Я огляделся. За спиной у нас находились огороды и одноэтажные полусельские домики, которыми в основном и застроена большая часть городка. Я взял Машу за руку, как маленькую девочку, и мы побежали к одному из домиков, надеясь укрыться там, но в ответ на мой стук в калитку лишь залаяла собака. Ей ответила другая, и вскоре вокруг нас уже неистовствовал тревожный собачий лай. Таща за собой Машу, я побежал в сторону, понимая, что собачий лай может привлечь к нам внимание. Тем более что неподалеку послышались голоса, размашистые и пьяные. А находиться сейчас на улице, да еще в пьяном виде, да еще группой, громко и открыто себя ведущей, могли лишь личности ныне господствующие и для нас опасные. За огородами начинались опять деревья, и впопыхах я подумал, что мы, сделав круг, вновь вернулись к парку, который миновали, идя со станции, но, приглядевшись, я понял, что это совсем иной сад или парк, небольшой и крайне запущенный, грязный и с воздухом несвежим, ибо здесь попахивало чуть ли не от каждого куста.