Читаем без скачивания Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

Дьявол выпустил такое огромное облако красного и пылающего дыма, что Луицци в ужасе попятился.

Назавтра местные газеты департамента Луаре{426} сообщили о необычайной вспышке света на горизонте: сначала думали, что загорелась какая-то ферма, но затем местные астрономы объяснили, что свет происходил от северного сияния, описание которого они направили в Академию наук, чтобы там зарегистрировали этот феномен в списке всех северных сияний, кои наблюдались до настоящего времени.

Оживленная болтовня Дьявола, к счастью, отвлекла Луицци от мыслей об опасности, которой подвергала себя юная нищенка; он задумался, как исполнить обещание, данное Леони через маленькую посредницу, когда услышал вдалеке стук дилижанса, идущего из Орлеана.

Луицци остановился и, как только экипаж подъехал достаточно близко, громко спросил, есть ли свободное место. Против всякого ожидания, дилижанс остановился, кондуктор спустился вниз и сказал:

— Садитесь скорее наверх, на империал.

Барон быстро взобрался на второй этаж дилижанса и тут заметил, что Дьявол уже опередил его.

Луицци несомненно прогнал бы его прочь, но третий пассажир, сидевший на империале, сказал звучным голосом:

II

Поэт артистичный, велеречивый и современный

— Господин Луицци, возьмите, пожалуйста, шарф, прикройте голову, я вижу, вы забыли вашу шляпу в Орлеане.

Барон удивился, услышав, что к нему обращаются по имени. Он попытался разглядеть говорившего и в предрассветных сумерках, сменивших ночную тьму, увидел молодого человека двадцати восьми — тридцати лет, бледного и худого, с остренькой бородкой и длинными, спутанными волосами, изысканно обрамлявшими благородные, но изможденные очертания красивого лица. Молодой человек, заметив внимание Луицци, сказал несколько высокопарным тоном:

— Вы не узнаете меня, господин Луицци? Однако мы виделись не так уж давно. Но за это время, которое в вашей жизни, возможно, равнялось нескольким годам, моя жизнь почти закатилась. Мысль больше и быстрее, чем страсти и горе, опустошает человека. Это пылающее зеркало, в котором сходятся все чувственные лучи человеческого существа, чтобы сотворить в своем отражении то всепожирающее пламя, которое зовется гением. Вот почему во всех моих книгах я всегда писал вместо слова «рефлексия» слово «рефлекс»{427}, чтобы все понимали, что духовный процесс творческого горения совершенно аналогичен материальному процессу всеразрушающего огня.

— Хорошо, хорошо, очень хорошо, — тихо пробормотал Дьявол, бросив покровительственный взгляд на юношу и одобрительно кивнув головой.

— А! — сказал Луицци. — Так вы писатель.

— Я поэт.

— Вы сочиняете стихи?

— Я поэт.

— И вы меня знаете?

— Да, я знаю вас, — юноша говорил нараспев, — и мнится мне, что странная судьба толкнула нас друг к другу при обстоятельствах, в коих только вы один понимали меня и только я один понимал вас.

— Очень хорошо, очень хорошо! — повторил Дьявол, тогда как барон пытался понять, кто этот человек, который знает его.

— Простите, — сказал Арман, — но я, к сожалению, запамятовал обстоятельства и место, где мы встречались, будьте любезны, напомните, где я имел честь видеть вас.

— Все, что я могу вам сказать, — незнакомец скандировал каждую фразу в совершенно особенной манере, — это то, что я был в опасности, когда вы видели меня, и что вы были в опасности, когда я видел вас. Я сказал себе тогда: «Этот человек пришел тебе на помощь, и однажды ты протянешь ему руку». И слово, которое я дал себе, я сдержал. Проезжая через Орлеан, я подслушал один разговор, речь шла о женщине, похищенной мужчиной, о том, что женщина арестована, а мужчина сбежал. Предчувствие, одно из тех предчувствий, кои заставляют поверить в прозорливость души, подтолкнуло меня, я спросил, как зовут мужчину, и услышал в ответ ваше имя. Тогда я сказал себе: время пришло, несомненно вскоре подвернется и случай; ибо дела человеческие не ставят пустых посылок, каждое имеет свои последствия. Я не мог услышать ваше имя и не понять, что вскоре встречусь с вами: это перст судьбы, которая предупреждала меня о грядущем. Поэтому я все время смотрел вокруг с высоты этого экипажа, и, когда я увидел человека на краю дороги, с непокрытой головой в прохладе ночи, я сказал себе: «Вот он!» И тут же велел кондуктору: «Остановись, вот человек, которому я должен вернуть долг», — и он остановился, как вы видели, и теперь мы квиты, барон де Луицци.

Арман слушал эту тираду раскрыв рот, ловя каждое слово, тогда как Дьявол сопровождал каждый поворот речи легким покачиванием головы и закончил восхищенным полуобмороком, прошептав:

— О! Хорошо, хорошо, хорошо! Очень хорошо!

Что до Луицци, то ему понадобилось некоторое время, чтобы нащупать немного смысла в этом потоке слов. Он совершал работу, похожую на работу, например, Мюзара, ищущего мелодичный мотив в сложном шуме оперы Мейербера{428}. Луицци удалось лишь приблизительно догадаться, что имел в виду поэт. Луицци из-за усилий, потраченных им, чтобы понять поэта, еще сильнее загорелся желанием узнать, кому он обязан за оказанную услугу. Барон сказал молодому господину:

— Я премного вам благодарен за добрую волю и заступничество в подобной ситуации. Но не могли бы вы открыть, кому я обязан и благодаря какому событию я стал обязан.

— Хи, хи, хи! — прохихикал Дьявол, услышав эту витиеватую фразу. — Неплохо, неплохо!

Луицци не успел удивиться этой неожиданной поддержке, так как поэт продолжал все тем же напевным и гундосым речитативом:

— Вы узнаете, вы все узнаете. Время и место, в котором вы все узнаете, приближаются, есть местечко, где я открою вам тайну нашей первой встречи: оно послужит комментарием моим словам. Оно осветит их ярким светом, им подобающим: тогда вы узнаете меня с головы до пят.

Что-то начало проясняться, Луицци принялся вспоминать, кем мог быть этот человек, которого случай и Дьявол поставили на его пути, чтобы вырвать из трудного положения. В самом деле было вполне вероятно, что без них кондуктор дилижанса не захотел бы подбирать на дороге человека без паспорта и, более того, без шляпы, поскольку отсутствие оной является неоспоримым свидетельством бегства и преступления. Человек может быть без сорочки, без чулок, без ботинок и не вызывать никаких подозрений; но нет ни одного служителя порядка, который не сочтет себя вправе остановить человека без шляпы. Шляпа есть первая гарантия личной свободы. Дарю этот афоризм всем шляпникам.

Память Луицци отказывалась ему служить. Поэт заметил, чем занят барон, и снова заговорил:

— Не трудитесь, так как вы можете вспомнить, а если вы вспомните, то мне нечего будет вам сказать.

— Прекрасно! Прекрасно! — шептал Дьявол.

— Нет, — решил поэт, — больше я вам ничего не скажу, поскольку вы все равно меня не поймете.

— Напротив, — возразил Луицци, — мне кажется, мое воспоминание не может повредить вашим откровениям.

— Ошибаетесь, так как вы представите себе человека, которого вы знали или которого вы считали, что знаете, и вы будете судить о нем в соответствии с вашим представлением, а не его. И потому, когда он скажет вам: «Вот кто я есть», ваша мысль, болтающаяся между вашими измышлениями и действительностью его жизни, на одно мгновение повиснет между ними, а затем падет в сомнение, эту глубокую пропасть, на дне которой барахтается наш век.

Сатана, казалось, пребывал в полном восторге, но все услышанное настолько превосходило понимание Луицци, что он поступил так, как поступает публика, когда, с огромными усилиями пытаясь разобраться в первых сценах драмы, бросает это бесполезное занятие и ждет благоприятного момента, чтобы понять, в чем смысл пьесы.

Тем временем уже рассвело, солнце проглянуло из густых туч на горизонте. Поэт достал часы, глянул на них и воскликнул с победным видом:

— Я был уверен!

— В чем? — поинтересовался Луицци.

— В тщетности того, что именуется наукой.

— Что заставило вас прийти к такому выводу?

— Ах! Очень многое, по правде говоря. Но тайный инстинкт, озарение сказали мне, что люди, претендующие на то, что заменили идею опытом, а мысль — расчетом, лишь убаюкивают всеобщее неведение абсурдными и лживыми сказками, на которых они составили себе репутацию. Время пришло взорвать ее, чтобы расчистить первые места для людей с воображением.

— И чем же, — Луицци не мог справиться с изумлением, — этот восход солнца обличает, по-вашему, науку в абсурдности и лживости?

— Чем? Да одним ничтожным фактом, самым вульгарным из всех, фактом, в котором, казалось бы, опыт веков не мог оставить никаких сомнений.

— Но каким?

— Час восхода солнца. Взгляните. — Поэт показал Луицци время, которое показывали его часы, и время, указанное в календаре. — Разница — десять минут!