Читаем без скачивания Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Приезжают делегации предпринимателей из Донбасса, из Харькова, с Урала, уверяют, что готовы и на отказ от прибыли, и на повышение имущественного, наследственного налогов, но так, как идёт сейчас, предупреждают: в самом скором времени остановится всё производство и закроются все заводы. У металлургов Донбасса при 195 миллионах основного капитала – рабочие потребовали повысить заработную плату на 240 миллионов в год. Вместо этого съезд предпринимателей предложил рабочим уступить им всю прибыль за текущий год - рабочие не согласились, нет: дай больше! (проедим и само имущество!)

Да владельцы отступают перед любыми дикими требованиями рабочих не только потому, что боятся красной гвардии: теперь вся промышленность работает по заказам на войну, и какие бы перерасходы у владельцев ни появились, они включают их все в цену оборонных товаров – и всё оплатит казна. Так рабочие рвут не у промышленника – а у казны. Или – у крестьян, которые заплатят за товары в 5 раз.

Катимся в пропасть.

На всех Особых совещаниях, в отделе труда при министерстве промышленности, в совете по делам страхования, комитетах и примирительных камерах встречался Ободовский теперь и с этими „представителями рабочих”, большая часть которых отроду не стояла у станков, всё это были социалистические говоруны, теперь советские депутаты, они и сами нередко срывали заседания, всё повышая требования: уже и профсоюзов им было мало, дайте закон о рабочих классовых коалициях и ничем не ограниченной свободе забастовок! (Но без права предпринимателей на локауты.) И упитанный здоровяк (и богач) Скобелев радостно вго-варивал, что за годы войны рабочие слишком насмотрелись на невиданное обогащение предпринимателей (что тоже правда) – и теперь законно желают себе справедливой оценки труда.

Комитет Труда заседал теперь в роскошном мраморном зале Мраморного дворца: сдвинули огромные бронзовые с хрусталём канделябры, мягкую мебель, посредине поставили канцелярские столы буквой ”П” и простые стулья, образовалась сторона рабочая, предпринимательская и правительственная. И тут Пётр Акимович был поражён речами некоего Лурье – высокого, тщедушного, обе руки сухие, с трудом писал, а чувства – клокочущие: „Да, пролетариат заносит одну ногу уже за пределы капиталистического государства, в реальный социализм!” „Под бдительным контролем мощных рабочих организаций теперь, больше чем когда-либо, экономическая борьба приобретает характер политической”. И то и дело козырял опытом германского военного социализма – ах вот что, он в войну был в Германии. И Ободовский однажды ответил ему:

– У ваших германских товарищей социал-демократов вы могли бы почерпнуть их более ценное понимание, проявляемое каждый день: что интересы национального производственного целого выше интересов и пролетария и буржуа.

Нет, не почерпнул. Только усмехнулся едко, какой же вздор ему говорят.

Этих профессиональных социалистов Ободовский теперь возненавидел вот за эту демагогию, что – „ничего страшного не происходит, никакой катастрофы, буржуазная паника”.

Редко к полуночи, а чаще уже заполночь министерский автомобиль отвозил Петра Акимыча на Съезжинскую, где Нуся, не спя, всегда ожидала его с ужином. Разогревать он ей не давал, ел холодным.

– И наивные ж мы были с этим „социалистическим рудником”, – вспоминал.

Всё перегорало за день, и есть не хотелось. Смотрел в успокаивающе полное лицо жены и милое лученье глаз её.

– Самое страшное, Нуся, даже не эти социалисты из Исполнительного Комитета. Они – саранча, да. Но за эти два месяца – и весь наш рабочий класс… И весь народ наш… показал себя тоже саранчой.

И – что же дальше?

И – что же нам теперь?…

115

Поручику Харитонову в роту из штаба полка, по телефону:

– У вас – братание сегодня ожидается?

– Наверно да, – имел он силу ещё усмехнуться. – Погода хорошая, отчего б не обняться, не поторговать?

– Ну ждите, к вам идут.

Так из ряда уныло-бессмысленных дней выдался чем-то примечательный.

Рассчитал время, вышел навстречу в ход сообщения, – к нему командир полка с ординарцем, и ещё какой-то полный, низенький, без военной выправки, в форме земгусара.

Старого командира полка отчислили ещё в марте, вместо него был новый – полковник с роскошными белокурыми скобелевскими бакенбардами, пожилой, грузный и заботливый. Он назначен был с нестроевой должности; по нынешней необычной обстановке сохранял большую дозу хладнокровия перед безобразиями и старался спасти в полку, что ещё можно. Вообще же, кажется, он надеялся, что его так же скоро отчислят с должности, как и назначили.

– Вот, поручик, к вам гость – господин Горвиц, корреспондент „Русской воли”. Он желает понаблюдать нашу жизнь и особенно братание.

Они стояли в расширении, на развилке ходов. Корреспондент выдвинулся вперёд, левой рукой быстро отвёл офицерскую сумку, правую быструю руку протянул на рукопожатие:

– Подписываюсь Самойлов, может быть читали.

Ладонь у него была мягкая, лицо всё брито, но не сегодня, а то даже и не вчера, по походным обстоятельствам, равномерно начала выпирать густая чёрная щетинка.

Повёл их в ротную землянку. Очень не любил Харитонов этих господ, приезжающих из тыла, а особенно из Петрограда. Недавно был оттуда, тоже в земской форме, и такую несусветицу нёс серьёзно: пагубные явления в армии? – это пережитки старого режима, разврата в старой армии, ещё не побеждённые оздоровляющим революционным веяньем; рост дезертирства? – это недоверие к революции наиболее преданных народному делу людей, и вот они едут, чтобы сами присутствовать в начинающейся борьбе за землю и волю.

Дебри непроходимые! – и разве можно через них друг друга понять и о чём-то разговаривать? И как изворотливо они в себе выращивают эту дичь, ни с какой жизнью не связанную.

Но Самойлов оказался смышлёный, карие глаза живые и понятливые, никакой подобной чуши не нёс. Спрашивал: бывает ли кто из офицеров на братаниях? Никогда. А может – из вольноопределяющихся и кто знает немецкий язык? Нет у нас вольноопределяющихся.

– Зря вы не бываете.

Полковник часто гладил пальцами по пышным своим бакенбардам:

– Наше положение никак не позволяет туда с ними ходить. Но может вам откроется больше, они вам скажут, чего нам не говорят?

На это Самойлов и рассчитывал. А пока хотел скорей разговаривать с солдатами. Послали унтера предупредить – и через пять минут пошли к землянке 1-го взвода.

Шли окопом, хотя мелькали и рядом по поверхности фигуры солдат, привыкших к безопасности. Перед взводной землянкой тоже было изрядное квадратное расширение с оставленными земляными скамейками – поесть и покурить в тихое время. А теперь-то и всегда тихое.

При подходе полковника несколько солдат встали, однако не вытягиваясь, другие и так уже стояли, но чести никто не отдал и цыгарок дорогих не выбросили, кто полуприкрыл под рукой. А Тувиков, из питерских фабричных, вообще остался сидеть нарочито.

Вот, объяснил полковник (с невольным смущением от сцены, к которой всё равно привыкнуть нельзя), – журналист из петроградской газеты, всё знает, что там делается, а приехал посмотреть, как мы живём.

Но не возникла от того доброжелательность, а Тувиков – он не курил, рот свободный, но и тут не встал, сразу метнул:

– А какая газета, буржуазная? Я бы их все скупал – да сжигал.

Ему сбоку:

– Да откуда б ты столько денег набрал?

Но Самойлов сразу же:

– Своей буржуазии боитесь, а германской нет? что она вас захватит?

Ну, это не убедило никого:

– Да чего захватят? Немцы второй месяц не стреляют.

– Потому что поехали пока наседать на французов, а здесь стариков оставили. Подождите, вернутся. Вы серьёзно верите, что может сохранить свободу внутри тот народ, который ослабел против внешнего врага?

И с любопытством, но как будто и с доверием смотрел на толпящихся солдат.

Повевал лёгкий тёплый ветерок от сохнущего поля. Солнце грело, но в пелене.

– Мы без а-нексий, – уже знали, затвердили солдаты, – а вы как хотите.

Вот такими несколькими словами солдаты были теперь загорожены, и уши заложены, – и говорить с ними по-прежнему как умел Ярослав всю войну, он теперь не мог: получалось неискренно.

Но корреспондент, или с непривычки, или с большой привычки, брался живо:

– А вы, друзья, понимаете это слово – что значит „без аннексий”? Это очень полезно для Германии, которая ослабилась, и ей грозит поражение. „Без аннексий” это значит: все угнетённые Германией малые народности так и оставим под её лапой. „Без аннексий” и придумали в Германии, вы разве не слышите, что слово немецкое? А нас – бьют, на нашу землю наступили, – а мы кричим: „без аннексий”, ничего не будем у вас брать! Да ведь это немцу только на смех, он потешается. Оттого что Россия откажется от аннексий – нисколько мы не будем ближе к миру.