Читаем без скачивания Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Только далѣе, къ Пинду, гдѣ живетъ рослый куцо-влахъ, тамъ шумятъ душистыя сосны, толпясь на страшной высотѣ.

У насъ, внизу, высоты наги; колючій дубъ нашъ не растетъ высоко; мелкими и частыми кустами зеленѣетъ онъ густо вокругъ нашихъ бѣлыхъ селъ.

Но и безъ садовъ масличныхъ и безъ лѣса дикаго наши эпирскія горы мнѣ милы.

Радуйся, эллинъ аѳинскій!..

Села наши загорскіе, хотя и носятъ старо-славянскія имена, но они села эллинскія, — богатыя, красивыя, просвѣщенныя.

«Довра, Чепелово, Судена, Лѣсковецъ…» Пусть эти звуки не смущаютъ тебя.

Не бойся. Уже и лѣсные куцо-влахи Загоръ стали узнавать и любить имена Ѳемистокла, Эсхила и Платона.

Села наши богаты и чисты; дома въ нихъ — дома архонтскіе; училища просторныя, какъ въ большихъ городахъ; колокольни у церквей высокія и крѣпкія, какъ башни. Колокола намъ издавна привычны; они и встарь еще сзывали старшинъ загорскихъ на совѣтъ, не только на молитву.

Турки не жили никогда въ нашемъ краю, огражденномъ древними правами фирмановъ.

У насъ они могли сказать по своему обычаю: «Здѣсь, о, Боже мой! не Турція! Здѣсь я слышу несносный звукъ колоколовъ на храмѣ невѣрныхъ!»

Видишь, какъ бѣло наше загорское село? Какъ груда чистѣйшаго мѣла сіяетъ оно на солнечныхъ лучахъ посреди виноградниковъ. А вокругъ за садами дальняя пустыня безлѣсныхъ высотъ. Тополи и дубы растутъ на дворахъ и шумятъ надъ домами.

На площади, у церкви, стоитъ большой платанъ, и подъ его широкою тѣнью бесѣдуютъ загорскіе старцы, которымъ Богъ сподобилъ возвратиться домой и скончать на покоѣ трудовые дни.

Эллинской славной фустанеллы ты здѣсь, однако, не увидишь, другъ мой, хотя ею и полонъ весь остальной Эпиръ. Сюда заносятъ люди всѣ одежды, съ которыми свыклись они на чужбинѣ.

Ты увидишь здѣсь и полосатый халатъ турецкій, подпоясанный шалью, и короткія шальвары, голубыя и красныя, расшитыя чернымъ шнуркомъ, и пестрый ситецъ подъ откидными рукавами, и модный сюртукъ европейскій, и широкую шляпу, и русскую круглую фуражку изъ Кишинева и Одессы, и маленькую красную феску, и кривую саблю турецкаго мундира.

Но кому бы ни служилъ загорецъ, чьимъ бы подданнымъ онъ ни сдѣлался для выгодъ своихъ, онъ прежде всего загорецъ, онъ эллинъ и патріотъ!

Дѣла загорскія и дѣла Эллады дороже ему всего на свѣтѣ; и всѣ эти старики, всѣ богатые люди, которые въ различныхъ одеждахъ собрались совѣщаться и бесѣдовать подъ платанъ у церкви, еще живя безъ женъ и дѣтей своихъ на дальней чужбинѣ, думали о родномъ селѣ и посылали туда трудовыя деньги на народныя школы, на украшеніе храмовъ загорскихъ, на устройство удобныхъ и безопасныхъ спусковъ по уступамъ нашихъ горъ; на украшеніе веселыхъ и мирныхъ улицъ архонтскими высокими жилищами.

Иностранецъ дивится, проѣзжая по незнакомымъ и дикимъ горамъ, въ которыхъ ничего не слышно, кромѣ пѣнія дикихъ птицъ и звона бубенчиковъ на шеяхъ нашихъ козъ; гдѣ ничего не видно, кромѣ неба, скалъ, ручьевъ, струящихся въ ущельяхъ, и привычныхъ тропинокъ, протоптанныхъ по мягкому камню вѣрными копытами мула или стадами овецъ…

Но онъ дивится еще болѣе, когда, робко спускаясь верхомъ съ горы по ступенькамъ скользкой мостовой, онъ видитъ внезапно у ногъ своихъ обширное село въ зеленомъ уборѣ садовъ; видитъ крыши крестьянъ, крытыя не красною черепицей, а бѣлымъ сіяющимъ камнемъ; обширное зданіе школы; церковь большую, широкіе столбы ея прохладной галлереи; слышитъ звонъ колоколовъ съ высокихъ колоколенъ; видитъ движеніе жизни людской, и мирный трудъ, и отдыхъ, и умъ, и свободу.

Предъ усталыми конями его отворяются широко ворота гостепріимнаго чистаго жилища. Очагъ пылаетъ ему какъ бы радостно въ угоду; широкіе диваны ждутъ его на покой.

Онъ находитъ въ домѣ книги, просвѣщенную бесѣду и нѣкоторые обычаи Европы, безъ которыхъ, конечно, ему было бы тяжело.

Таковы эпирскіе Загоры, мой добрый другъ. Такова моя незабвенная родина!

Радъ ли ты этому, эллинъ? Радъ ли, скажи мнѣ?

II.

Отецъ мой, сказалъ я тебѣ, женился не совсѣмъ такъ, какъ женятся почти всѣ загорцы наши. Къ нему не приходили старушки сватать сосѣднюю дѣвушку, не торговались о приданомъ съ его отцомъ или матерью. Отецъ мой былъ сиротою съ раннихъ лѣтъ и женился поздно.

Когда дѣдъ мой и бабушка еще были живы, имъ случилось прогостить нѣсколько дней проѣздомъ у знакомыхъ въ Чепеловѣ, самомъ большомъ изъ нашихъ селъ. Отцу моему тогда было семь лѣтъ, и онъ былъ съ родителями своими. У хозяина дома въ Чепеловѣ только что родилась дочка. Зашла въ это время въ домъ цыганка, гадала и предсказала, что паликаръ этотъ, то-есть отецъ мой, женится на новорожденной дѣвушкѣ. Родные и хозяева стали шутить и смѣяться надъ отцомъ, стали кликать его «женихъ». Мальчикъ стыдился, плакалъ сначала, а потомъ разсердился такъ, что схватилъ дѣвочку изъ колыбели и выкинулъ ее изъ окна. Къ счастію, она зацѣпилась пеленками за кустъ, который росъ подъ окномъ на землѣ, внизъ не упала.

Ее достали изъ куста; но она висѣла головой внизъ и успѣла такъ отечь кровью, что ее долго растирали и очень долго боялись за ея здоровье.

Эта-та новорожденная и была моя мать.

Отца моего тогда наказали больно за это, и онъ разсказывалъ, что долго ненавидѣлъ дѣвочку и думалъ часто про себя убить даже ее, когда вырастетъ большой.

Выросъ онъ далеко, въ своемъ селѣ, уѣхалъ на чужбину; воротился двадцати шести лѣтъ; вспомнилъ объ Эленицѣ этой. Спросилъ: «что́ жъ, поправилась эта Эленица послѣ моего комплимента?» «Такъ поправилась Эленица, сказали ему люди, что вышла, какъ древняя Елена, за которую считали старцы троянскіе приличнымъ кровь проливать. Стала она истинно, по словамъ пѣсенъ нашихъ, белокурая и черноокая; очи оливки, а брови снурочки; рѣсницы, какъ стрѣлы франкскія, а волосы — сорокъ пять аршинъ! Она вышла замужъ за хорошаго молодого человѣка, семьи не важной, и самъ онъ ребенкомъ овецъ пасъ; но его мать хорошая хозяйка, и онъ обучился въ школѣ и теперь учителемъ школьнымъ во Ѳракію уѣхалъ».

— Вотъ и солгала цыганка! — сказалъ отецъ и смѣялся.

Однако цыганка не солгала. Еще прошло три года; опять отцу захотѣлось побывать на родинѣ, и родные ему все писали, чтобъ онъ непремѣнно возвратился жениться.

Пріѣхалъ онъ по новой дорогѣ, черезъ горы, которыя онъ мало зналъ. Ѣхалъ онъ только съ двумя товарищами; запоздали и сбились съ дороги. Стало темнѣть, погода была зимняя, дурная, сталъ падать снѣгъ. Стали и лошади падать.

И рѣшились они заѣхать ночевать въ село, которое въ сторонѣ совсѣмъ и не на пути ихъ стояло. Спутники отца моего были люди попроще его и попривычнѣе ко всему; одинъ былъ кузнецъ изъ нашихъ загорскихъ крещеныхъ цыганъ, а другой былъ ханджи2. Кузнецъ имѣлъ въ этомъ селѣ другого кузнеца знакомаго и взялъ съ собой къ нему въ хижину ханджи, а отца моего пожалѣлъ, потому что ему дорогой сильно нездоровилось, и отыскалъ ему ночлегъ въ домѣ одной старушки, которая жила въ своемъ хорошенькомъ домикѣ втроемъ, съ невѣсткою молодой и слугою.

Отецъ обрадовался и обѣщалъ хорошо заплатить за ночлегъ.

Встрѣтили его съ огнемъ на лѣстницѣ и съ почетомъ, и старушка, и слуга, и невѣстка вышла сама съ лампадой. Хоть и поздній былъ часъ, а на ней сверху была новая аба3 безъ рукавовъ, вся сплошь расшитая краснымъ шелковымъ шнуркомъ, и платочекъ, голубой ли, красный ли, желтый ли, не помню я, только онъ былъ ей къ лицу. И отецъ мой былъ рослый мужчина и молодецъ. Посмотрѣлъ онъ на невѣстку, и она хотѣла къ рукѣ его подойти; а онъ ей сказалъ: «Кирія моя добрая, не присуждайте меня съ тридцати лѣтъ моихъ прямо въ сѣдые и почтенные архонты. Не дамъ я вамъ моей руки цѣловать и не стою я этого!»

Хозяйку дома звали кира Евге́нко Сти́лова; она была старушка превеселая, предобрая… и сейчасъ же въ простотѣ своей все разсказала отцу.

— Вдова она у меня, вдова! — закричала она. — Сына имѣла я, да на чужбинѣ умеръ, а мы съ ней его молитвами хорошо живемъ, и я все мое имѣніе ей отдамъ и найду ей мужа хорошаго, чтобы со мной вмѣстѣ жила, чтобы кормила меня и чтобы смотрѣла за мной…

Постлала красивая вдова отцу моему мягкую постель на широкомъ диванѣ у большого очага; положила ему красную шелковую подушечку съ тюлевой наволочкой; два одѣяла шелковыя, восточныя, одно на другое, и углы имъ въ головахъ у подушки загнула, чтобы только былъ ему одинъ трудъ — лечь и заснуть. На очагъ повѣсила на гвоздикѣ лампадку; воды сама на ночь принесла. Кофе сама сидя предъ нимъ у очага сварила и сапоги съ него почти насильно сняла, чтобъ ему покойнѣе было сѣсть съ ногами на диванъ.

«Говорю я со старухой, разсказывалъ послѣ отецъ, а самъ все однимъ глазомъ на вдову взоръ косвенный бросаю. И что́ эта женщина ни сдѣлаетъ, все мнѣ нравится! Кофе подастъ и станетъ ждать, головку на́ бокъ, съ подносомъ; кофе вкусенъ. Сапоги стала снимать, сердце мое отъ радости и стыда загорѣлось; и въ очагѣ же дрова такія сухія большія поставила, и сухими сучьями такъ хорошо и скоро ихъ распалила, что и я вовсе распалился! Слово скажетъ… и какое жъ слово? Великое какое-нибудь? — ничтожное слово: «на здоровье кушайте», напримѣръ, аманъ! аманъ! Пропалъ человѣкъ! и это слово человѣку медомъ кажется!»