Читаем без скачивания В ту сторону - Максим Кантор

— Глупости не говори, Сергей Ильич. Причина жить есть, сам, что ли, не знаешь.

Татарников раньше знал такую причину, но, пока лежал в больнице, эта причина делалась все менее очевидной.

— Одним словом, Витя, людям надо договориться, как быть, чтобы одни всегда были богаче других. Богатые покупают товары, опять эти товары продают, снова получают деньги, снова покупают. Знаешь, как это бывает?

— Знаю, — сказал умирающий Витя.

— Понимаешь, Витя, примерно раз в сто лет меняется финансовая система мира, обычно после большой войны. Или перед большой войной. Когда понятно, что систему уже не поправишь, самые богатые богачи решают, что лучше: начать войну или напечатать новых денег. Собираются главные люди со всех стран и договариваются.

— Редька — пятак, а свекла — трояк?

— Примерно так, Витя. Ну, вот после наполеоновских войн был Венский конгресс.

— Понятно, — сказал Витя. Он никогда не слышал про этот конгресс, но уже успел наслушаться от соседа много умственных слов.

— И после Первой мировой снова главные богачи собрались, Версальский договор подписали. Это было в Версале.

— Понятно, — сказал Витя.

— А мы с немцами после Первой мировой подписали договор в Рапалло. Слышал про такое место? — Место Рапалло неожиданно представилось Сергею Ильичу таким же ненужным на карте, как мочевой пузырь в организме: вполне можно было обойтись и без него, однако вот существует такое место Рапалло. И зачем, спрашивается, существует?

— Где, говоришь?

— В Рапалло.

— Не слыхал.

— А после Великой Отечественной войны была Потсдамская конференция. Знаешь, зачем они собираются, Витя? Всякий раз люди по новой решают, как сделать, чтобы богатые были всегда богатыми.

— Никак договориться не могут?

— Стараются, но надолго договора не хватает. Сначала все хорошо идет, а потом одни стали больше воровать, другие больше кушать — а финансовая система все та же самая. И главное, понимаешь, в чем штука, Витя, богатых делается в мире больше — а этого богатые допустить никак не могут. Тогда они уже не будут самыми богатыми, понимаешь? Надо, чтобы было больше бедных.

— И теперь что?

— Надо все лишнее отрезать. Скажем, появилось много людей, у которых есть деньги, и они уже не хотят работать. Они не настолько богаты, чтобы богатые их уважали, — но и в прислугу они идти не хотят. Это плохо, Витя. Это, допустим, как больной орган в организме. Злокачественная опухоль воспалилась, резать надо. А как менять орган в работающем организме? Вот у старика метастазы в легких, надо легкие менять. А как? Он же ими дышит, верно? А у тебя в мозгу рак — как быть с твоей головой? Надо бы тебя на пару часиков придушить, мозги тебе отрезать, новые вставить, и все будет в порядке.

— Так ведь я помру, Сергей Ильич.

— Правильно, Витя, помрешь. И богатые так рассуждают. Они говорят: мир все равно помрет, значит, надо начинать войну. Война, Витя, это такая бесполезная операция, вроде как удаление опухолей у ракового больного.

— А вдруг поможет, Сергей Ильич. Сказали: резать, стало быть, надо резать.

— Ты все равно помрешь, Витя, какая разница.

Татарников не ошибся, Витя действительно на следующий день помер — ураганное воспаление мозга. Перед тем как впасть в бессознательное состояние, Витя еще раз успел высказаться о мировом финансовом кризисе. Он сказал так:

— Я считаю, России кризис не коснется.

— Это почему, Витя?

— А вот не коснется, и все. У нас президент ситуацию четко рассчитал.

Умирающий Витя рассказал, что в процедуре инаугурации новоизбранного президента он подметил любопытную деталь. Дмитрий Медведев шел по ковровой дорожке меж двух рядов почетных гостей церемонии — и усиленно подмигивал кому-то в толпе. Мало этого, Витя уверял соседей по палате, что президент, проходя мимо некоего гостя, показал ему язык.

Поскольку Сергей Ильич кремлевской церемонией инаугурации не интересовался и данной телепередачи не видел, то сказать по этому поводу он ничего не мог, однако поверить в то, что президент показывает язык, было трудно.

— Ну и что, что в Кремле?! — горячился Витя. — И что такого, что президент? В Кремле, что, не люди живут? Он своему человечку подмигнул: мол, все четко, мужики. Все схвачено, начинаем операцию. А кое-кому язык показал. Чтоб знал.

Витя твердил, что президент показал язык своим недругам, коих он обставил в борьбе за престол. Дескать, съели, голубчики? Если верить Вите, президент показал язык в знак того, что не даст Россию в обиду и убережет страну от кризиса, в каковой ее несомненно ввергли бы иные авантюристы. В дальнейшем Витя стал говорить путано, сбивался с мысли, сам показывал язык, беспокойно дергал стриженой головой. Через два часа он умер, и Татарников не успел выяснить, была рассказанная история плодом воспаления мозга или действительно президент показал собравшимся в зале язык. Подмигнуть президент, конечно, мог, думал Татарников. Ничего нет удивительного в том, что они все друг другу подмигивают. Вот и на Потсдамской конференции лидеры человечества, наверное, подмигивали друг другу. Распишут сферы влияния — и подмигнут. Подмигнуть — это так естественно. Но язык президент вряд ли показывал.

Обсудить это уже было не с кем. Витя помер, а потом помер и старик, и Татарников остался в палате один. Татарников гадал, что случится раньше: подселят ли к нему новых соседей, он ли умрет, или рухнет вся финансовая система и больницу закроют.

2

Смерть историка Сергея Татарникова совпала с крахом либеральной цивилизации — и потому прошла незамеченной. Впрочем, и либеральную цивилизацию тоже не оплакивали: люди не сразу связали падение стоимости акций с кризисом демократической идеи. Просто в эти дни у граждан не было сил на сочувствие — каждый был занят своей бедой.

В прежние спокойные годы можно было бы рассчитывать, что над телом умершего соберутся коллеги, приедет в больничный морг ответственный секретарь из журнала «Вопросы истории», откроет папку из коричневого коленкора, скажет приветственное слово, стоя у гроба. Так обычно и происходило, сам Татарников не раз принимал участие в собраниях подле покойного коллеги. Говорили обычно, что такого светлого человека уже не будет среди живых, что дела его нипочем не забудутся, что не пройдет и года, как труды усопшего издадут головокружительными тиражами.

— Какие такие труды? — вполголоса спрашивал доцент Панин у соседей по панихиде. — Мы разве трудимся?

Сотрудники кривились, чтобы не рассмеяться, потом кто-то прыскал в кулак, иной давился кашлем.

В случае Татарникова даже и этой циничной шутки произнесено не было — проститься в морг сослуживцы не явились. Татарников предчувствовал, что никто не придет, — он поделился своими соображениями с сестрой-хозяйкой, менявшей на соседней койке белье.

— Что за дом такой напротив? — Здание под морг отвели в самом центре больничной территории, из любого окна можно было видеть траурные автобусы и понурую толпу с гвоздиками.

— А это морг у нас.

— Вот, значит, куда Витю унесли. То-то, смотрю, автобусов много каждый день. — Татарников лукавил; со своего места он не мог видеть ни морга, ни автобусов — только небо. Про автобусы ему рассказал Витя, чья койка стояла у окна. — И много народу мрет?

— Да обыкновенно.

— Статистика есть? — спросил историк Татарников.

— Ну, человек пять в неделю. Это, почитай, вообще не мрут. Когда в пятьдесят третьей работала, вот там мерли.

— Понимаю, — сказал Сергей Ильич. И странно, слово «понимаю», которое он привык говорить, не задумываясь, просто чтобы показать собеседнику, что слушает, наполнилось для него смыслом. Он действительно понял, что в пятьдесят третьей больнице умирает больше людей, и это открытие стало важным для него.

— На этой неделе много померло?

— Так я тебе и сказала!

— Пятеро уже есть? Тогда, значит, эту неделю еще поживу.

— Конечно, живи. Скоро праздники.

— На праздники помру. Скажи в морге, чтоб марафет не наводили.

— Выглядеть надо прилично, — сказала сестра-хозяйка. — Зачем людей пугать?

— Все равно никто не придет. Буду, как дурак, с накрашенными щеками лежать.

— А если придут? Захотят люди проститься, а ты их встретить не сможешь.

— Кому дело до старика.

Шутить сил не было. Пришла боль, и легкое тело его крутило и несло по бесконечной белой равнине, так казалось Татарникову. Словно постель его не удержалась в комнате, а выплыла в белое мутное пространство — а что это за пространство, он не понимал. Его качало и поворачивало, и он не чувствовал ни легких рук, ни тощих ног, только кольца боли, опоясывающие тело. Потом боль соединилась в одно общее состояние, и Татарников растворился в боли, перестал соображать.