Читаем без скачивания Теорема Ферма - Сергей Юрский

- Да, я знаю,н сказала сестра Таня,н уже иду. Ей укол надо. Сейчас.

Вацлав Иванович стоял в дверях своей каморки.

- Идет?

- Да, сейчас придет. Идет сестра! - крикнул я в женскую палату.

Мы снова сели на свои места - колени в колени.

- Теперь смотрите. Вот, значить, формула: an+bn=cn

Видите?

Он ткнул пальцем в бухгалтерскую книгу. Там через все секции учетной разлиновки четко было выведено: an+bn=cn.

- Так вот, еще в семнадцатом веке Ферма предложил доказать, что, если n больше двух, то это равенство невозможно: если n>2, an+bn cn

- Больше двух?

- Ну да! Если n равно двум, то это теорема Пифагора, это возможно.

- А если больше двух, то невозможно?

- Невозможно.

- А зачем доказывать отрицательную истину?

- Как?! - тихо вскрикнул чех.н Отрицательная истина отличается от положительной только тем, что лежит по другую сторону от нуля.

- Ну! - От желания спать я начал терять вежливость.

- Переверните страницу,н сказал чех.н Смотрите. Теперь я начинаю мое доказательство. Нужно сделать всего два допущения. Первое - допустить на время, что nн целое число, кратное одному из однозначных чисел. Понятно?

- Ну... да.

- То есть двадцать один - годится, оно кратно трем и семи, да? Оно делится на три и на семь. Так. Двадцать два - годится или нет?

- Годится.

- Кратно чему?

- Двум и одиннадцати.

- Одиннадцать - не однозначное число. Однозначное только от двух до девяти. Кратно двум. Двадцать три - годится?

- Годится.

- А чему же кратно двадцать три?

- А?

- Чему кратно?

- Чему?

- Ничему. Значить, не годится.

- Да, не годится. Ну...

- Второе допущение. Переверните страницу.

Я прошелестел толстой серой бумагой и прикрыл глаза. Нехорошо было пользоваться слепотой собеседника, но я ничего не мог с собой поделать.

- Теперь мы приходим к простому уравнению... Переверните страницу.

Я перевернул вслепую и, кажется, даже не одну, а сразу несколько страниц зацепилось.

- Остается признать, что an+bn всегда меньше Х.

Я открыл глаза и глянул в бухгалтерскую книгу. Страница, о которой говорил старик, была давно потеряна, и нить рассуждений окончательно ускользнула от меня. На расчерченной бумаге громоздились какие-то совершенно неведомые буквы, знаки, степени, корни. Может быть, это была уже другая теорема.

- Теперь вы видите это неравенство? - спросил чех.

Я захлопнул книгу.

- Вацлав Иванович, я все-таки сильно позабыл алгебру. Мне трудно.

- Вы устали. Отложим до завтра.

- Нет, подождите. Что вообще значит теорема Ферма? Сам-то он ее решил или нет?

- Пьер Ферма написал несколько знаков на полях возле формулы и ссылку на другие свои бумаги.

- Значит, у него решение было?

- Видимо, так.

- А если не было? Если он сам понял, что это некорректная постановка задачи?

- О, да вы математик! - засмеялся старик.н Вы такие слова знаете... Почему некорректная?

- Да потому что я применяю это к обычной жизни! - Я начал злиться, и сонливость прошла, отодвинулась.н Это то же самое, что сказать человеку: докажите, что вы невиновны! Это незаконно. Ты сам докажи, что я виновен. А мне нечего доказывать, я живу себе и живу.

- Ферма достаточно авторитетен. И он никогда не ставил задач некорректных.

- А в принципе, в принципе что это дает? Ну да, сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы - это колоссально, потому что это всегда так. Это - открытие. И это нужно для дела, для людей. А здесь... Допустим, вы доказали, что никогда так быть не может. Ну и что? Это же бездна. Никогда...

- Это и есть бездна,н тихо сказал чех и облизал свои плоские усики.н Я ее чувствую, и я обосновал ее. А мне не верят. Думают, что там, в бесконечности, есть дно, что там уравнение может сойтись. А оно не может. Бездна.

Мне почему-то стало жутковато, и сон совсем прошел.

- Вы говорили, что у вас много друзей - больших физиков и математиков,н продолжал Вацлав Иванович.н Я бы только хотел, чтобы кто-нибудь познакомился с этим доказательством. Это моя мечта.

Я долго стряхивал с простыни непонятно откуда набившиеся крошки, песчинки. Стряхнул, лег и все равно почувствовал множество крупинок, въевшихся в тело. Накрылся второй серой и навсегда пыльной простыней. Палата спала. Я думал о том, что на Руси много гениев. Какие идеи, какие странные бескорыстные увлечения, какие биографии! Как несправедлива жизнь! Гениев обижают, не замечают. Я думал о том, что я, пожалуй, больше замечен, чем Вацлав Иванович, и что это несправедливо. Потом захрапел сосед слева. Даже не захрапел, а зарычал и засвистел одновременно. Я перевернулся на другой бок, и мысли мои повернулись. Я стал думать, что и меня не заметила жизнь, что вот я ворочаюсь на пупырчатой простыне в палате с тяжелым запахом и завтра мне всадят укол в глаз. А ведь я тоже немало хорошего сделал или хотел сделать... Потом я уснул.

Мне снилась внутренность гладкой черной трубы. Я летел по ней, слегка касаясь плечами маслянистого металла. Потом меня прижало всем правым боком - поворот. Скорость была громадная. Крутая извилина кончилась, я поднял глаза и далеко впереди увидел яркий свет - труба кончалась раструбом, и там, в конце, под сильным ветром колыхалась сирень.

В правый глаз мне вставили монокль в виде овальной рюмочки с теплой жидкостью. Рюмку привязали к голове резиновым бинтом. Подсоединили к торчащей в бинте клемме и пустили слабый ток. Я откинулся на спинку кресла. Нас сидело шестеро в этом зале физиотерапии. Распахнутое окно, пышное тепло июня. Легкое потрескивание никому непонятных электроприборов, бесшумные колдовские шаги медсестры. И никакой боли, И, честно говоря, никакой веры в это лечение - уж слишком все это симпатично, слишком умиротворяюще. Тебя просто греют, просто не тревожат. Тебя просто любят. Неужели это может вылечить? Весь опыт жизни говорит, что нет. А все-таки приятно.

У всех из глаз торчали ножки овальных рюмочек. А от ножек шли проводочки к черным коробочкам на стене. Мы походили на инопланетных насекомых с кристаллическими глазами, вынесенными впереди головы.

Некоторое время мысли мои не имели никакой формы. Напряженно и легко я думал ни о чем. Потом я стал мысленно разглядывать внутренность моей головы. Я подбирался с фонариком к местам, где глаз крепится к глазнице. Я видел заломившиеся, искрившие нехорошим током сосуды-проводочки. Их бы надо менять. Замутненное стекловидное тело - оно походило на непрозрачное волнистое стекло в дверях учрежденческих туалетов. На нем была пыль. Я думал о том, что человек, лишенный зрения, видимо, всегда погружен во внутренний свой мир. У него всегда есть индульгенция, позволяющая ему не думать о других. Это его право, и в этом есть определенная соблазнительная степень свободы. Например, я лично свободен еще минут двенадцать - до конца процедуры - не задумываться, не заботиться ни о ком и ни о чем. А вот, скажем, Вацлав Иванович, тот вообще... Но здесь в мою беззаботность вдвинулось острие тревоги. Я вспомнил эту бухгалтерскую книгу, сплошь исписанную почти совершенно слепым человеком. Вспомнил его напряженную сосредоточенность. Старик не устал жить и бороться. Он в неравных, худших условиях. Ему все труднее. Но он не покидает ринг. Вот и меня хочет он сделать своим секундантом, чтобы продолжить бой. А я зеваю, засыпаю..... Мне стало стыдно, и лицо вспотело под резиновыми бинтами. Вацлав не подошел ко мне за завтраком. Я вообще не видел его сегодня.