Читаем без скачивания Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

В заключение — несколько слов о переводе. В основу настоящего издания лег перевод, выполненный для издательства «Сфинкс» в 1895 году Н. А. Тэффи и Е. А. Лохвицкой. Думается, писательницу и поэтессу Надежду Александровну Тэффи (Лохвицкую) нет нужды представлять русскому читателю; Елена Александровна Лохвицкая, ее сестра, также была в свое время довольно известной писательницей. Поэтому с литературной точки зрения перевод находится на достойном уровне. Однако обе переводчицы — не историки, и не всё в подлиннике они поняли адекватно. К тому же сделанный более ста лет назад, в старой орфографии, перевод содержит немало устаревших терминов и формулировок Это заставило редакцию тщательно пересмотреть весь текст и сделать необходимые поправки. Все примечания автора отнесены в конец книги, остальные примечания сделаны редакцией.

Предисловие

Посвящаю Викторьену Сарду, посоветовавшему написать эту книгу и помогавшему мне в моих поисках.

Мне всегда нравился обычай наших предков: выпуская в свет книгу, они посредством введения или предисловия извещали читателя о цели своего труда. Если я заимствую теперь от них этот обычай, то делаю это, чтобы не быть заподозренным в намерении написать, вслед за многими другими, историю Французской революции.

Такого намерения у меня не было, и я стремился совсем к другой цели.

Изучая мемуары и журналы эпохи революции, просматривая документы в архивах, читая труды наших современников, посвященные этой богатой трагическими эпизодами эпохе, я часто был поражен тем, как мало места отведено в этих рассказах описаниям, обстановке, вещам. Говорят, что хронология и география представляют собой два глаза истории. В этом смысле история революции крива на один глаз, так как ее топографией никто не занимался. Многие не знают даже приблизительно, где находились клубы якобинцев и фельянов, тюрьма Ла-Форс, Манеж, Революционный трибунал, и даже ученые, в том числе люди, сделавшие своей специальностью изучение революции, не могут в точности сказать, что представляли собой в 1793 году Тюильри, Аббатство, Консьержери, Ратуша… (5 т Парижа тех времен уцелело так мало!

Сколько раз, перечитывая страницы Мишле и Ламартина, посвященные мрачным дням террора, я старался на основании их рассказов представить себе зал, где заседал Конвент, тюрьмы, комитеты! Объемистым трудам, написанным ими, я предпочел бы самый маленький набросок, сделанный с натуры. Я задавал себе вопрос: «Как это происходило?» — вопрос современного читателя, избалованного подробностями и точными описаниями, столь распространенными в наше время. Если потомство будет интересоваться нашими великими людьми, оно будет знать во всех подробностях их привычки и вкусы, их манеру жить, одеваться, говорить и молчать. Ничего подобного не было во времена террора: газетные листки не содержали тогда ничего, кроме политики. Публика с жадностью глотала эту новую для себя пищу и никак не могла ею насытиться.

И вот мне захотелось стать этим репортером, которого не хватало Парижу в дни революции: я попытался проникнуть в клубы, в Национальное собрание, в тюрьмы, в жилища видных деятелей той эпохи и собрать там все, чем пренебрегала история.

Делая критический разбор своей книги «Жирондисты», Ламартин заметил: «Большая часть интереса этой работы заключается в следующем: люди занимают в ней гораздо больше места, чем вещи. Я воплотил все события в действующих лицах; это всегда вызывает интерес, потому что люди живут, а вещи мертвы. У людей есть сердце, а у вещей его нет, вещи — понятие отвлеченное, а люди — реальность». Я не сомневаюсь в этом, но, по многим причинам, из которых главную легко угадать, поступаю наоборот. В этой книге вещи займут гораздо больше места, чем люди; я стремился найти отражение актеров в декорациях, среди которых они играли свои роли. Конечно, этот способ не настолько интересен, но зато, наверное, он ближе к правде.

Эта книга не имеет никакой другой цели, кроме попытки показать топографию Парижа, какой она была сто лет тому назад; это кропотливая и часто неблагодарная работа. Чтобы исполнить ее, мне пришлось проявить много терпения и той робкой страсти, которой был одержим оригинал, описываемый Лабрюйером, который знал, что «Нимврод[10] был левшою, а Сезострис[11] владел левой рукой столь же хорошо, как и правой», и помнил число ступенек Вавилонской башни. Ну что ж! Я тоже могу рассказать, какого цвета было одеяло у Робеспьера, и знаю имя горничной гражданки Дантон. Я открою читателям, что ел бы Марат вечером за ужином, если бы Шарлотта Корде не избавила его навеки от всяких материальных забот, и не скрою, какой тканью было обито кресло президента Конвента.

Мне скажут, что это значит писать историю мелочей, собирать ничтожные пустяки. Я был такого же мнения о своей работе, когда несмело начинал ее много лет тому назад. Теперь я убежден, что читатели, если только они потрудятся прочесть эти страницы, признают, как признал когда-то я сам, что для истории нет ничего бесполезного и что эта любовь к точности, переходящая в своего рода манию при исследовании ничтожнейших подробностей, дала мне возможность внести немаловажные поправки в рассказы великих историков революции. К тому же, если бы мне удалось лишь набросать верный очерк того, чем были в 1793 году памятники великой драмы истории Парижа, то и тогда я бы недаром потерял время, так как до сих пор никто еще не пытался предпринять подобной работы.

Я не имею возможности перечислить здесь все двери, в которые мне пришлось стучаться, и назвать всех лиц, явившихся моими сотрудниками в этом подвиге терпения. Но я хочу, по крайней мере, выразить свою благодарность Викторьену Сарду, который любезно предоставил в мое распоряжение свои драгоценные коллекции и свое неистощимое знание людей и вещей прошлого; господам Раффе и Бушо, чья эрудиция облегчила мне работу в Кабинете эстампов; Жюлю Кузену, почетному хранителю библиотеки города Парижа, и Люсьену Фоку, его преемнику, руководившему мной среди сокровищ музея Карнавале; г-ну Дюпре, городскому архитектору, от которого я получил много интересных сведений относительно монастыря кордельеров и жилища Марата; г-ну Вори, владеющему ныне домом, где жил Робеспьер; господам Делаге и де Жувенелю, оказавшим мне содействие в воссоздании этих древних разрушенных или перестроенных домов; и еще многим. Надеюсь, что они примут выраженную им здесь благодарность и извинят, что я так безыскусно распорядился материалом, из которого человек более умелый создал бы нечто несравненно лучшее.

Жорж Ленотр, ноябрь 1894 года.

Глава I

У РОБЕСПЬЕРА

1. Аррас и Версаль

Узенькая и пустынная провинциальная улица, широкие плиты мостовой, местами заросшие зеленью, мещанские дома с плотно закрытыми ставнями. Такова теперь улица Рапортер в Аррасе. Такой же была она и сто лет назад; это один из тех уголков старых городов, которые, кажется, не могут изменяться и, подобно египетским мумиям, не поддаются ни натиску прогресса, ни постепенному изменению нравов.

Однажды, в начале мая 1789 года, улица Рапортер потеряла свой обычный вид: на ней происходило нечто особенное. Хозяйки показались у полуоткрытых дверей; из-за ставней выглядывали лица любопытных; на углу площади Комедии несколько буржуа ходили взад и вперед, стараясь найти какой-нибудь предлог, объясняющий свое ожидание. Около углового дома улицы[12] стояла пустая тачка: это-то и волновало весь квартал.

Все глаза беспокойно следили за носильщиком[13], который, выйдя из дома, водрузил на тачку старый чемодан из лакированной кожи; потом увидели, как на узком крыльце, куда вела лестница в три ступеньки, показалась женщина в черном. За ней шел худой остроносый человек в очках. Окинув улицу мрачным взором, он увидел, что за ним следят, и, поцеловав даму в черном, спустился с крыльца и направился к площади немного неестественным торжественным шагом. Носильщик повез за ним тачку, и шум ее колес по неровной мостовой пробудил эхо в молчании улицы.

«Что случилось?» — спросил прохожий у женщины, стоявшей на пороге.

«Это господин Робеспьер, старший адвокат, живущий вон в том доме, отправляется к дилижансу, чтобы ехать в Париж Он избран депутатом Генеральных штатов[14].

Эта новость повторялась всеми на улице Рапортер с одного конца ее до другого. Депутат в полном сознании своей важности шел не поворачивая головы; трудно было сказать, являлось ли это спокойствие следствием застенчивости или пренебрежения к людям, но он производил впечатление человека с огромным честолюбием. Дойдя до края площади, Робеспьер оглянулся: дама в черном, стоя на крыльце, махала ему платком; он помахал ей в ответ и направился к дому лудильщика Лефевра, во дворе которого помещалось бюро общественных экипажей[15].