Читаем без скачивания Исповедь патриота - Владимир Гоник

Все они были убеждены, что вина за неудачи лежит на ком-то другом, всегда легче, если виноват не ты, а кто-то, чужак. Да и кому охота признать себя неудачником и посредственностью, проще отыскать причину на стороне.

Порознь каждый из них чувствовал себя неуверенно, испытывал горечь.

Порознь они страдали, мыкались, терялись: зыбкость существования давила на них что ни день. Лишь сбившись вместе, сообща, они чувствовали себя уверенно, росли в собственных глазах, подогревали друг друга, взбадривали и даже приобретали некоторую значимость, какой не знали в одиночку.

Да, порознь они находились наедине со своими горестями, невезением, проблемами, неудачами и не знали выхода, но вместе они были умны, красивы, талантливы, сильны, судьба благоволила к ним и сулила удачу.

Борьба с чужаками наполняла смыслом их существование, жизнь становилась полнокровной и увлекательной - не то что прежнее прозябание и маета. Их переполняло праздничное чувство приобщенности к большому и важному делу: ореол избранности окружал каждого из них.

Буров всей душой презирал христопродавцев, у него скулы сводило от ненависти к ним и отвращения.

Позже я потерял его из вида, он исчез и вот на тебе: явился-не запылился!

- Где ж ты пропадал, Буров? - спросил я с искренним любопытством.

Лицо его омрачилось, он застенчиво помешкал, словно решал, стоит ли говорить.

- В Израиле, - проговорил он тихо, будто сознался в чем то постыдном.

- Ты?! - опешил я.

История, которую поведал мне Буров, заслуживает общего внимания. Мать его рано умерла, вырастил его отчим, тихий человек, который в частых запоях пропадал неизвестно где. Буров был уверен, что отчима спаивают евреи, чтобы досадить ему, русскому патриоту Бурову.

Едва отчим появлялся после запоя, Буров учинял ему следствие и допрос в надежде узнать истину.

- Дались тебе евреи! - в крайней досаде укорил его однажды отчим. Сам то ты кто?

- Кто? - растерялся Буров.

- Еврей!

Большее оскорбление для Бурова трудно было придумать. Он был уязвлен до потери сознания.

- Я еврей?! - побелел Буров от ненависти и скверны.

- А то кто же... Натуральный, - буднично отвечал отчим.

Морщась с похмелья от мучительной головной боли, он рассказал, что бабушка Бурова со стороны матери была еврейкой, национальность же у евреев, как известно, наследуется от матери, и хочешь не хочешь, а уклониться не удастся.

Узнав новость, Буров окаменел. Потрясенный до умопомрачения, он застыл, замер, оцепенел и лишь бессловесно пялился на отчима не в силах даже звука произнести.

- Не хотел я тебе говорить, но ты достал меня, - объяснил отчим свой поступок и побрел опохмеляться.

После его ухода Буров слег. Он лежал неподвижный, как колода, безмолвный, точно его разбила неведомая хворь. И пока он лежал, мнилось ему, что за окном сумерки, хотя только-только минул ясный полдень.

Открывшаяся Бурову правда была невыносимей, чем смертельная болезнь. Он был согласен на любой диагноз - на рак, на СПИД, только бы избавиться от свалившейся на него напасти. Да, он готов был на сделку с неизлечимым больным, хотя в глубине души он понимал, что надежды нет: вряд ли кто согласится стать евреем даже в обмен на исцеление.

Думал Буров и о соратниках. Теперь ему не было места в общем строю, все отвернутся от него, никто не подаст руки. Некоторые решат, что он подло их обманул, а кое-кто сделает вывод, что его намеренно заслали, чтобы выведать все и вредить. Буров понимал, что никому ничего не объяснишь, даже слушать не станут.

Выхода не было. Последние силы Буров употребил, чтобы взрезать вены.

Да, он наложил на себя руки. Его можно понять: что еще остается русскому человеку, если он так скоропостижно превратился в еврея?

Когда отчим вернулся, пасынок лежал весь в крови. Врачам удалось его спасти, он долго лежал в больнице, его не покидало суицидное настроение; особая сиделка стерегла его день и ночь, чтобы он не покончил с собой. Огонь в его глазах погас, взгляд стал тусклым, как у слепца.

Понятное дело... Когда русскому патриоту средь бела дня внезапно объявляют, что он еврей, жизнь кончена. Да и зачем, собственно, жить?

В больнице его однажды навестил отчим:

- Брось, не переживай... Очень ты впечатлительный. Что так убиваться? Ну еврей, и еврей, мало ли что бывает... У нас на работе жена одному мужику двойню родила, двух негритят. Люди иной раз калеками рождаются, без ног, без рук... И ничего, живут. Еврею, конечно, похуже, но что делать... Жизнь - штука сложная. Терпи, коли не повезло. Христос терпел и нам велел. А ведь он тоже сперва евреем был.

- Как евреем? - воззрился на него пасынок.

- Очень просто. Ты не знал?

- Мне никто не говорил.

- Скрывали, видно. Да это все знают: самый что ни на есть еврей!

Буров подавленно молчал. Это было похоже на контузию. Слишком много в последнее время свалилось на него сокрушительных новостей, его хрупкая душа ныла от потрясений.

То, что случилось потом, трудно представить даже в кошмарном сне. После выписки Буров сделал себе обрезание. Он определился в хасиды, в самую непреклонную ветвь.

Буров усердно изучал тору - святое пятикнижие Моисея, в синагоге не было более набожного, более рьяного верующего, чем он, никто так не чтил и не соблюдал субботу. Глаза его снова горели, излучая свет. То был огонь сокровенного знания, данного лишь ему - ему одному, жар подлинной истины, открывшейся посвященному.

Теперь Буров знал, что он принадлежит к избранному народу - Бог избрал этот народ для себя: "Вы будете Моим уделом из всех народов" (Исход 1, 9).

Гордыня избранности горела в его глазах, презрительная усмешка играла на его лице, когда он видел нечестивых гоев. Он испытывал свое превосходство над ними, "ибо часть Господа народ его" (Второзаконие 32).

Встречая прежних друзей, бывших соратников, Буров высоко нес голову, твердо зная свое право вознестись над ними, ибо сказал Господь: "Этот народ Я образовал для Себя, он будет возвещать славу Мою" (Исайя 43).

Буров свысока смотрел на снующее вокруг население, высокомерие и гордыня печатью лежали на его лице: кто они, эти дикари, кто они в сравнении с тысячелетиями за его спиной?

Никакие насмешки, никакие проклятия и плевки не могли остудить жар его глаз, он всегда помнил, кто покровительствует ему: "Любовью вечною Я возлюбил тебя и потому простер к тебе благоволение" (Иеремия 31).

Знавшие его прежде дивились разительной перемене. Но где было им, не знающим торы слепым недоумкам, где было им услышать и понять сокровенный голос, обращенный к нему свыше: "И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии, и обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа" (Осия 2).

Буров уехал в Израиль, где вступил в непримиримую боевую организацию, которая с оружием в руках осваивала оккупированные территории. Такая уж он был цельная натура, что ничего не делал вполсилы, частью души. И если уж отдавался идее, то всем сердцем, в полный накал.

Днем поселенцы пахали землю, ночью охраняли поля и селения от террористов. Внешне Буров мало чем отличался от прочих колонистов. Как все он был одет в шорты, в легкую рубашку-сафари, в тяжелые армейские башмаки, как все носил на темени круглую шапочку-кипу, как все таскал на плече или за спиной легендарный автомат "Узи". Как у всех кожу его покрывал загар. Однако среди поселенцев на левом берегу Иордана не было никого, кто был так предан идее: она неукротимо горела в его глазах, обжигая всякого, кто думал иначе.

Душа его ликовала: он снова был в общем строю - плечо к плечу, локоть к локтю.

Спустя год Бурова отыскало письмо. Он получил его утром, но прочитать не смог и таскал в кармане день, пока работал, не покладая рук, и ночь, пока патрулировал дороги и перестреливался с арабами. И он вскрыл конверт лишь на следующее утро.

Это было первое письмо за весь год, Буров читал его медленно и внимательно. Дочитав до конца, он погрузился в каменное оцепенение и сидел, уставясь в одну точку. Какая-то всепоглощающая мысль ввергла его в немоту, оглушила и обездвижила. Как случалось уже, это было похоже на контузию.

- Обманули, жиды проклятые! - вымолвил он наконец. - Надули! - в трагической досаде он с силой ударил себя ладонью по лбу. - Сговорились! Подстроили!

Письмо пришло от отца. Тот писал, что отчим ввел его в заблуждение то ли по ошибке, то ли по злому умыслу. В письме отец сообщал, что Буров не еврей, а наоборот, русский, православный, и никакого отношения к евреям не имеет.

Первой мыслью Бурова было уйти в партизанский отряд к арабам, но остыв, он передумал и решил вернуться домой.

Он снова стал русским патриотом, соратники простили и приняли блудного сына. Он вновь в строю, плечо к плечу, глаза его, как прежде, горят священным огнем. Буров снова ищет повсюду еврейский заговор, ищет и находит: собственная судьба тому подтверждением. Да, жизнь, похоже, наладилась, вернулась на круги своя.