Читаем без скачивания Витенька - Денис Гуцко

Повторил несколько раз: “Почему сразу не сказала?”, — то с укором, то ласково — точно примеряя: какая интонация лучше подходит к этим словам. Марине показалось — ни одна из двух.

Она зажмурилась, крепко вжала большие пальцы в виски. Обычно помогало сосредоточиться. Не сработало. Машина вздрогнула в очередной яме, и одновременно с первым приступом тошноты — это-то зачем? — накатило странное наваждение: лежит она в лодке, замершей на середине широкой сонной реки… И чей-то голос издалека, в мегафон:

— Кондиционер не слишком дует?

Ответила — или подумала:

— Нет…

— Если дует, подкрути там.

С усилием открыла глаза, вызволила себя из шатких лодочных объятий.

— Пусть, не дует.

Ехали довольно быстро — повезло, пробок не было.

Вечер выцвел до светло-голубого. Сумерки, еще обманчиво-прозрачные, клочковатые, зашторили дворы и переулки. Сполошных ласточек из машины слышно не было, но носились они по-прежнему неутомимо. То раскромсают улицу шальным крылатым листопадом, то проплывут, перевалившись с боку на бок, над безглазыми “кобрами” фонарей.

К палаточным спортивным барам, которыми каждое лето обильно высыпало город, стекался народ. Проехали мимо нескольких, просматривавшихся насквозь, наполненных таким же нервным, как полет ласточек, мерцанием телевизоров: шла предматчевая реклама.

Ближе к центру дома сдвинулись плотней, палаточные бары закончились.

— Полуфинал сегодня, — сказал Гриша, скорей всего, просто чтобы разогнать тяжелеющую тишину. — У меня сейчас целый кагал собрался… Восемь человек…

Марина кивнула — скорей всего, чтобы поощрить: да-да, лучше на отвлеченные темы.

— Толик приехал. Помнишь Толика?

Марина кивнула.

— Говорит, по области жара — похлеще, чем у нас. Трава горит.

— Надо же, — сказала она и почему-то снова зажмурилась.

Может, есть еще надежда? Крошечная?

И тут же черной тенью по сердцу: “Нет. Нет надежды”.

Накликала. Накликала беду — с именем этим. Будто других нету.

Тут же досадливо мотнула головой:

— Прости, Вить, это я… ляпнула… прости...

— Что?

— Я не тебе.

Влепившись без единого зазора в глубокое низенькое кресло, дежурный гинеколог слушала молча. Слушая, ощупывала Марину взглядом — хмурым и почему-то настороженным. Пару раз покосилась на настенные часы. Начало одиннадцатого. Казалось, и она вот-вот буркнет с досадой: “Не вовремя”.

Ерунда. Всеобщая мрачность давно ее не огорчает. Шершавая кожица, которую Марина научилась сдирать с жизни без лишних эмоций.

В приемную заглянула женщина на сносях. Пузо смешно подвязано пеленкой: узел на боку — как больной зуб подвязала. Увидев Марину, бросила:

— Позже зайду. Покалякать надо.

— Давай, — кивнула доктор. — Если что, звони. Телефон у Жени есть.

И, вызволив себя из кресла, кивнула уже Марине:

— Ладно. Сейчас посмотрим, что у вас там.

По обыкновению особо тучных одышливых людей она говорила, торопливо выталкивая фразы короткими кусками.

Развернулась вполоборота к стеклянно-металлическому шкафчику. Игнорируя ручку, ухватилась за край дверцы. Живот ее гипертрофированно толстым провисшим свитером налегал на бедра.

— Женя! — позвала она в сторону коридора.

Именно так, наверное, и должны выглядеть дежурные по несбывшейся беременности, подумала Марина. Только так. С таким уползающим к полу животом, с такими сарделечными пальцами... в правый безымянный врезалось обручальное кольцо... ее-то, скорей всего, давно называют мамой — а тебе, милая, прости, не светит. Раз уж ты здесь. Раз пришла к ней. Не светит. Не в этот раз, милая. Перебьешься.

Доктор вынула из шкафа упаковку резиновых перчаток с надписью “стерильно”.

— Женька! — позвала громче и строже.

Красноватая кожа натянулась на суставах левой кисти, принявшей из правой пакетик с перчатками.

Первые же реакции врача на ее рассказ о случившемся — многозначительно поджатые губы, покачивание головы — погрузили Марину в глухое спокойствие отстраненности. Сидит, смотрит вполглаза кино про некую тридцатипятилетнюю женщину, сухопарую, рост выше среднего, коротко стриженную брюнетку, душным летним вечером ожидающую завершения своей беды.

— Тут, по всему, без вариантов. Сейчас... Евгения!

Наконец, с эмалированным лотком в руках, щеголяя броским затейливым маникюром, в приемную впорхнула Женя. Широкая в кости, но ртутно подвижная, не по-вечернему бодрая Женя.

— У меня же уколы, Нона Семеновна, — сказала она с шутливым упреком и ловко ссыпала в мусорную корзину под столом кучку использованных шприцев.

Махнув на нее рукой — мол, знаю я твои уколы — Нона Семеновна двинулась из приемной.

— Пойдем. Женщину посмотрим. Приготовь.

Часто стреляя коленями из-под подола короткого халата, Женя выскочила из приемной. Возможно, и ее кто-нибудь зовет на мужской манер: Жека, Женек...

Марина поднялась и вслед за Ноной Семеновной шагнула в вестибюль. Пропустила пациентку, понуро направлявшуюся в глубь больницы.

— Завтра в обед заеду, не раньше, — крикнул кто-то из-за приоткрытой двери тамбура.

— Отвар не забудь, склеротик! — откликнулась та на ходу.

Недалеко от входа, на одном из расставленных вдоль стены стульев, ссутулился Гриша. Марина спохватилась: совсем забыла о нем. Гриша выглядел неважно.

Он выбит из колеи.

Он один на один с хаосом.

А ведь ничто не предвещало... Сегодня полуфинал, дома сидят ребята, он мог бы стать отцом.

Неожиданно для самой себя Марина ощутила острое раздражение: зачем он здесь? Зачем позвала, дура? Он и не узнал бы ничего.

Тут же накрыло горячей волной стыда, даже кончики ушей защипало. Перед глазами — темный закиданный “бычками” подъезд, на площадку поднимается мама и застает ее тискающейся со старшеклассником, с задранной на бедре юбкой, которая никак не хотела одергиваться. Тогда было, кажется, так же стыдно… или сейчас — стыднее?

Жизнь столпилась, склеилась воспоминаниями с настоящим.

Не то, все это не то.

Но при чем тут Гриша? Злишься на него за что?

И поняла — вернее, знала давно, а теперь решилась сознаться — что он совсем-совсем ни при чем в ее жизни. Ни в этой, деловито-одинокой, в которой он гостил, то часик, то денек. Ни в той желанной, скользнувшей мимо прекрасным призраком.

— Мариш, ты чего? Тебе нехорошо?

Не твой человек. Не Витенька.

— Присядешь?

Еще один мужчина, с которым, пораздумав, решила побыть. Еще один старшеклассник на лестнице.

— Что тебе сказали?

Не любит его. Не слюбится. Да и не стерпится, пожалуй.

— Тебе плохо? Может, на воздух?

Гриша стоит, сбивчиво покачивается с пятки на носок. Они одни в вестибюле. В коридоре, в самом дальнем его конце, ухает шваброй о пол уборщица. Ухает, трет — и что-то бубнит при этом. Такая привычка — разговаривать со шваброй. Как вести дневник. Тысячи, многие тысячи тысяч ее жалких безрадостных слов втерты в здешние полы. Слова испаряются вместе с грязной влагой, повисают в воздухе. Оттого-то все, кто ходит по этим полам, дышит заговоренным этим воздухом, делаются так же безрадостны, пронзительно-жалки.

Марина попробовала посмотреть Грише в глаза, но не сумела.

— Гриш, ты бы ехал...

Из-за двери смотровой выглянула Женя. Звонко позвала:

— Женщина, так вы идете?

— Иду, — откликнулась Марина. — Иду, одну минуту.

— Все готово, давайте скоренько!

Женя исчезла за дверью. В оставленную щелочку просочился голос Ноны Семеновны:

— Чего там? Передумала?

Марина села на стул перед Гришей, усадила его, потянув за руку, рядом.

— Поезжай, ладно?

Чмокнула в щеку:

— Пожалуйста. Мне так легче будет.

Гриша удивленно задрал плечи:

— Нет… как же…

Перебила мягко, но решительно:

— Пожалуйста, уезжай, — и бархатистой ласки, сколько смогла, в голос подбавила. — Мне правда так легче. Самой.

Все-таки посмотрела в глаза. В его глазах разгорается паника. Что делать, если бегство из хаоса неотвратимо ведет в хаос еще более неуютный?

— Марин, ты прости, что я сразу так... ну, не так, как надо... это все как-то вдруг...

Жалеть его сейчас не с руки. Может быть, после. Чмокнула еще раз и ушла в смотровую.

— Ну, это уже так... Для твоего спокойствия. Чтобы своими глазами.

Нона Семеновна развернула монитор.

— Видно? Нет беременности.

Осторожно, чтобы ничего не опрокинуть, не задеть свисающие шнуры, Марина оторвалась на локтях от кушетки.

— Посередине. Видишь? Черное. Плод умер.

Умер. Плод — умер.

— Если был бы живой, — сидя вполоборота к монитору, Нона Семеновна гулко постучала в него согнутым пальцем. — Тут было бы светлое.

Преодолевая судорогу страха и оттого еще шире распахивая глаза, Марина всмотрелась в черную кляксу.

— Женя, включи-ка свет, — распорядилась Нона Семеновна.

Женя включила.

Марина опустилась на кушетку.

В глаза ей лился холодный свет галогеновых ламп, под которыми пьяно петляли разбуженные мухи. Потолок с лампами и мухами, угол, в котором стояла ширма, левая щека Ноны Семеновны, плотная и округлая как яблоко, ритмично загорались оранжевым — под окном смотровой моргал ночной светофор.