Читаем без скачивания Журнал «Вокруг Света» №10 за 1978 год - Вокруг Света

На следующее утро нас выстроили на берегу, и последовала команда: «Справа налево — рас-считайсь!» Надо сказать, что с момента получения комсомольской путевки стали жить по-военному, и команды были больше военные. Построили и каждого одиннадцатого назначили бригадиром. Моим бригадиром стал Николай Бычков — тоже ленинградец. Дали нам два топора, поперечную пилу, четыре лопаты, две кирки, бухточку веревки. «Зачем веревка?» — «Брать и не спрашивать», — следует ответ. К этому времени основная масса людей уже работала на выкорчевке площадки под судоверфь, а нас направили в Дземги, в березовую рощу — так нанайцы называли бывшее стойбище. Нам предстояло расчищать зону нынешнего завода имени Гагарина. Веревки понадобились очень скоро. Чтобы упростить корчевку и валить лес, подрубали сначала корни, закидывали веревку за вершину дерева, раскачивали его, и оно, падая, выворачивало корни. Работали по колено в грязи. Кругом простирались мари и болота...

Вечерами взгляду открывалась лесистая земля с множеством костров, будто целая армия после изнурительных боев расположилась на привале и залечивает у костров раны. Костры разводили всюду: и перед палатками вдоль всего берега, и у нас, в березовой роще, на любом сухом клочке земли... Куда ни глянь — костры, костры. Выйдя из леса после корчевки или лесоповала, мы еще издали искали голубые дымы, как крестьянин, возвращающийся после трудного дня с поля, скорее хочет увидеть дым своей избы, так и мы торопились к своим кострам и, обступив их, сушились, чинили проволокой обувь — часто возвращались с работы без ботинок, они разваливались в топях. Тогда-то мы стали мастерить себе деревянную обувь — вырезали дощечку и обшивали ремнями, а для зимы брезентом. Кстати, вы можете на нее посмотреть у нас в музее... Здесь же, у костров, разрезали пришедшую в негодность одежду на портянки... Писали письма.

Постепенно то там, то здесь возникали двускатные шалаши. Рыли и землянки, выводили трубы железных печурок через скат, пробивали окошко на двери — мы их называли «копай-городом». Плели и бараки. Да, да, не удивляйтесь: плели. Ставили каркас из бревен, все стены, — лес-то рядом — переплетали лозой, а с внутренней стороны все это забрасывали глиной. Получалось вроде штукатурки. Позже стали строить утепленные бараки, их ставили у берега. Это было самое крупное жилье наше в ту первую зиму. Так мы вросли в работу в лесах и топях, что не заметили, как пришли холода, а с ними и цинга. Правда, последние корабли — река быстро затягивалась льдом — привезли одежду, обувь, фуфайки... Кому давали ботинки, кому сапоги, попадали и свитера, но в основном пока одежда была холодная. Утром ребята вылезали из палаток, занесенных снегом, спускались прямо к Амуру, умывались и снова шли к костру... Мы жили бригадами, и от общего настроения в эти первые месяцы — пожалуй, самые трудные » — зависело многое. Чувство ответственности у ребят тогда было настолько велико, что никто о себе и не думал. Только бы в срок сдать объекты... Мы ничего за свой труд не просили, жили только воплощением самой идеи.

Правда, бывали и такие, что не выдерживали. В тридцать втором же из некоторых бригад люди начали разбегаться. Кто куда. Одни в торговлю подались, другие устроились на складах. Вот тут-то я познакомился с Иваном Сидоренко. Узнал его, когда он собрал их и вернул на стройку. Иван был парень несуетливый, с какой-то магической силой убеждения. Это он со своими харьковчанами в свободное от корчевки время выстроил первый утепленный барак. В нем разместилось тогда много людей: и санчасть, и крас ный уголок. Барак назвали «Домом коммуны». ...А какое горячее сердце было у него. У Ивана. Жаль вот только, не вернулся с войны. Не вернулся...

Сергей Иванович помолчал, но, когда продолжил свой рассказ, голос его снова обрел прежнюю жесткость:

— А на X съезде комсомола я был не делегатом, а гостем. Шел 1936 год. Наш завод давал уже продукцию. И соседи тоже работали вовсю — я имею в виду судостроителей. А вот «Амурсталь» в это время только начинали строить. С нашего завода послали на съезд меня и Пашу Сафонова, начальника сборочного цеха. Пока мы с ним ехали, съезд с 10 марта перенесли на апрель. Когда прибыли в Москву, нас приняли в ЦК ВЛКСМ, предложили до начала съезда поехать кто куда желает. Мы с Сафоновым отправились в Ленинград, там я сразу же пошел на свой завод, на Путиловский. Побывали в Смольном, в горкоме комсомола, подарили нам много книг — сколько могли унести, столько и взяли. Грамоты-то у меня особой тогда не было, но, думаю, надо выбрать Толстого, Пушкина, Горького — набил два чемодана.,

В день открытия съезда присутствовало все Политбюро. Больше всех мне запомнился Михаил Иванович Калинин, он на всех заседаниях был от начала до конца. Выступали и наши комсомольчане — больше говорили о трудностях. На съезде ленинградцы взяли шефство над нашей стройкой. На первых порах прислали нам вагон музыкальных инструментов, москвичи — вагон литературы. Но к этому времени основные трудности наши были далеко позади... ...Кажется, Сергей Иванович остался недовольным. Видимо, сам чувствуя, что за стеной его рассказа осталось очень много, заговорил снова. Но какую бы тему он ни затрагивал, сам того не замечая, вновь возвращался в 1932—1933 годы. С сочувствием и грустью говорил о тех, кто струсил или не выдержал НАЧАЛА, а то вдруг вспоминал о друзьях, товарищах, с кем поровну делил и праздники и будни; помнил, кто остался в живых после войны, кто не вернулся, называл их по именам, словно они для него все те же чубатые парни... Но когда почувствовал, что теперь уже я собираюсь у него спросить, протянул руку к книжной полке, извлек синий томик Владимира Луговского, раскрыл его, как раскрывают хорошо знакомую страницу, и прочел:

Пощади мое сердце

И волю мою

Укрепи,

Потому что

Мне снятся костры...

— Странно, — сказал он, не переводя дыхания, — странно. Ходили в обносках, недоедали, но никогда себя несчастными не чувствовали...

Глядя на Евгененко — он стоял уже на противоположной стороне насыпи и о чем-то, жестикулируя, говорил с путейцем, — я думал, что же должен испытывать он, когда встречается со Смирновым, ведь Евгений долго работал на заводе, который от корчевки и до последнего камня строил Сергей Иванович... Спросить его об этом или нет? Но разное сейчас лезло в голову, мысли перескакивали с одного на другое, и я стал почему-то перебирать встречи, не те, что сам искал, а случайные. Вспомнил парня, удящего на берегу рыбу. Он говорил, что не выезжал никогда еще из своего города... «Может, это и хорошо. Мне кажется, стоит куда-нибудь выехать, как представление мое о мире сузится. Я уверен, что лучше Комсомольска нет, и все остальное далеко-далеко, даже Хабаровск и Владивосток...» Он говорил путано, но ход его мыслей мне показался любопытным... Вспомнил почему-то и буфетчицу, может, потому, что, стоя здесь, на мосту, искал в береговой черте «Бригантину», гостиницу, в которой остановился. Утром, завтракая, я наблюдал из окна, как постепенно от реки поднимается туман и открывает мост. Рассчитываясь, спросил у буфетчицы, видела ли она мост близко? Она не сразу ответила, с обидой посмотрела и бросила мне вслед: «Всей семьей я строила этот мост, а он говорит, видела ли я близко!..»

— А вам рассказывали об истории названия нашего города? — услышал голос Евгененко за спиной.

Рассказывали. Но в надежде на новые подробности я промолчал.

— Однажды ночью, как вспоминают первостроители, Иван Сидоренко пришел в палатку к своим ребятам, разбудил их и говорит: «Вот, написал матери письмо, но не знаю, какой поставить обратный адрес... Село Пермское? Вроде неудобно. Нас семь тысяч человек, строим город, название должно быть соответственно его значимости... При чем тут Пермское?..» Ребята всю ночь не спали, придумывали... А Сидоренко вдруг говорит: «Почему не Комсомольск, ведь его строим мы, комсомольцы?!» На следующий день написали письмо в Москву... Интересно, — вдруг тихо заключил Евгений, — интересно, какой же все-таки обратный адрес был на этом письме?..

Как я и предполагал, Евдокия Петровна Селютина не сразу откликнулась на мою просьбу встретиться. Начала она с того, что ей некогда, но потом, вздохнув в телефонную трубку, сказала:

— Вы знаете, сыновья обычно сердятся, говорят, ну чего там... Вот если бы жив был отец...

Во время телефонного разговора я испытывал чувство человека, который не рассчитал со встречей, опоздал немного. Может, потому, уже разыскивая дом Сидоренко на Октябрьском проспекте, думал, что Евдокия Петровна встретит меня строго. И ошибся. Она открыла дверь, и я увидел женщину, словно не с ней говорил только что, — полная энергии и достоинства, хотя все пережитое проступало на ее лице. Но глаза жили сами по себе, живые и добрые, как у матери, вырастившей четырех сыновей.