Читаем без скачивания Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази

Когда каноник, руководивший трибуналом, подал знак, обвиняемых одного за другим посадили на специальный стул с отверстием в крышке. Первый — высокий худощавый бородач по имени Иоганн Фуст — задрал полы своей мантии из дорогого шелка и уселся так, чтобы его обнаженные гениталии свесились. Один из судей опустился рядом с ним на колени, закрыл глаза и протянул руку к нижней части сиденья. Целиком сосредоточившись на осязании, он взвесил срамные части обвиняемого. Удостоверившись в бычьей мощи яиц, едва уместившихся в его правой ладони, священник обернулся к судьям и громко возвестил:

—  Duos habet et bene pendentes. [3]

Однако же осмотр на этом не закончился. Священник, заранее во всем уверенный, слегка изменил положение ладони, заработал пальцами и добрался до члена подозреваемого — как будто кто-то из судей сомневался в результате этой проверки. Эксперт еще крепче зажмурился, нахмурился, а потом с видом знатока огласил свой вывод:

—  Haud praeputium, iudaeus est. [4]

С тех пор как Иоганна Ингельхайм, также уроженка Майнца, сумела выдать себя за мужчину и даже занять папский престол под именем Бенедикта Третьего, по всей области Рейнланд-Пфальц утвердилось правило: перед началом любого суда устраивать подобные проверки. Чтобы не повторилась прежняя ошибка, трибуналу требовалось определенно установить пол обвиняемых.

Не скрывая пережитого унижения, первый подсудимый поднялся с испытательного стула, оправил одежды и уступил место второму — исхудалому бледному человечку болезненного вида, по имени Петрус Шёффер. Священник снова присел на корточки, что-то нашарил под крышкой стула и теперь уже без колебаний резюмировал в одной фразе:

—  Duos habet et iudaeus est. [5]

Для Фуста и Шёффера оглашение их иудейских корней перед трибуналом явно не сулило ничего хорошего.

И наконец на стул уселся третий, человек совершенно необычной внешности: концы густых усов переходили в рыжеватую раздвоенную бороду, которая водопадом ниспадала от губ до самой груди. Надменное лицо, ясный лоб без морщин, высокомерный взгляд, раскосые глаза и меховая шапка придавали злоумышленнику смутное сходство с монголом. В отличие от двух первых испытуемых этот был одет в рабочий фартук; его одежда и руки были заляпаны черными и красными пятнами. Священник снова просунул руку под стул, продвигаясь на ощупь, а потом со всею определенностью изрек:

—  Duos habet et bene pendentes. [6]

Фамилия обвиняемого была Генсфляйш цур Ладен, однако более известен он был под другой фамилией, полученной еще в детстве: Гутенберг; Иоганн Гутенберг, самый дерзостный фальсификатор всех времен.

3

Небо начало светлеть, однако обитательницы Монастыря Священной корзины так и не избавились от тревоги, как будто ночь все еще не закончилась. В отличие от других рассветов в это утро девушкам было не до священного разврата, напротив, в доме царила тишина, исполненная боли и скорби, ошеломления и ужаса. Это был траур. Свечи в то утро освещали не дионисийское упоение жизнью — они озаряли бессилие перед разнообразием масок смерти. Привычные стоны наслаждения, обыкновенно доносившиеся из каждой комнатки, сегодня уступили место приглушенному плачу и рыданиям.

Все женщины этого необычного лупанария провели ночь в бдении над останками Зельды. Ее зрелая красота, ее нежная кожа, гладкостью своей напоминавшая фарфор, теперь были только воспоминанием, которое трудно было примирить с грудой плоти, лежащей в гробу. Тело женщины, распростертое на постели, обнаружили вскоре после убийства. Проститутки — в ужасе, но без изумления — увидели труп без единого кусочка кожи. Других повреждений и ран на теле не наблюдалось. Платок, краешек которого торчал изо рта, свидетельствовал о смерти от удушья.

Зельда была уже третьей проституткой, погибшей за последние месяцы. Не было никаких сомнений, что над нею потрудился тот самый преступник, который с таким же мастерством сначала удушил две свои первые жертвы, а потом — без какой-либо иной цели помимо получения нездорового наслаждения — содрал с них кожу. Первая смерть породила в жрицах любви ужас, скорбь и сознание своей незащищенности. Все это было просто невообразимо: кровавое исключение из праздничных правил лупанария. Вторая смерть не только всех поразила и посеяла семена загадки и страха — она еще и отменила прежнее правило. Третья смерть превратила страх в панику, а исключение — в правило. Неожиданное сделалось мучительным ожиданием очередной смерти; убийцей мог оказаться кто угодно. Страх мешал женщинам подметить, что в преступлениях все-таки присутствовала некая логика: последовательность смертей была связана с возрастом убитых. Первая жертва была чуть старше второй, вторая — чуть старше третьей. Ни у кого не было ответа на вопрос о причинах убийств по той простой причине, что он даже не был сформулирован. В отношении личности убийцы никто не имел ни малейших предположений. Последних клиентов, которые воспользовались услугами погибших, сами женщины провожали до дверей Монастыря и, как и полагалось по правилам дома, вежливо прощались с ними на пороге. А значит, убийца мог проникнуть в комнаты проституток только тайком. Страх овладел не только Почитательницами, но и их клиентами. По мере того как черные вести разносились по городу, а количество смертей росло, число посетителей сокращалось, и в итоге не осталось почти никого. Мужчины опасались не только за свою жизнь, но еще и за свое доброе имя: взгляды всех жителей Майнца теперь были устремлены на Монастырь. Всех — за исключением городских властей, которые не проявляли особого интереса к убийствам. Напротив, можно было усмотреть в этом небрежении что-то от молчаливой снисходительности: жизнь кучки шлюх не заслуживает особого расследования. Вдобавок существовал риск, что следствие выявит сведения о постоянных визитах в лупанарий уж слишком властительных персон. Итак, поток посетителей иссякал; гостиные и спальни недавно столь веселого Монастыря Священной корзины теперь опустели, в них поселился незнакомый холод. Но одиночество вовсе не прибавило женщинам уверенности: оно просто оставило их наедине с молчаливой угрозой смерти. Несмотря на спокойствие и на все принятые после второго преступления меры предосторожности (двери и окна теперь закрывали ставнями и задвижками), неизвестный убийца и в третий раз тенью пробрался в Монастырь, бесшумно убил Зельду и столь же незаметно исчез. Страх давно уже вышел за стены лупанария: все жители Майнца знали о молчаливом присутствии кровавого убийцы. С наступлением ночи улицы сразу же пустели. Харчевни и другие бордели теперь запирали свои двери пораньше, а некоторые и не открывали вовсе. Стоило человеку услышать чью-то поступь за спиной, как он ускорял шаг и, не оборачиваясь, краем глаза пытался рассмотреть прохожего. Качающиеся тени от мертвенно-желтых фонарей на перекрестках усиливали впечатление близости убийцы. Страх подпитывался молчанием, а молчание — страхом. Никто не осмеливался говорить об убийствах из боязни подпасть под подозрение: любого мужчину, который прилюдно признался бы в своих тревогах по поводу Монастыря Священной корзины, могли принять за клиента этого заведения, а любого клиента — за преступника. Матери дрожали за своих дочерей, а дочери — за собственные жизни. Каждая ночь была как новый кошмар.

Тело Зельды было красного цвета, как у подвешенных на рынке коровьих и овечьих туш. Лицезреть этот труп было столь ужасно, что ни одна из товарок Зельды не отважилась заглянуть на прощание в гроб.

Ни одна, кроме Ульвы, старшей из Почитательниц Священной корзины. Эта женщина умела сочетать ласковую нежность матери с мистическим авторитетом настоятельницы монастыря и мирскими ухищрениями хозяйки обычного борделя. В молчании, не уронив ни единой слезинки, Ульва поклялась себе отыскать убийцу и отомстить за своих подопечных. Два предыдущих убийства причинили ей невыразимую боль, но последнее, третье, превратило ее отчаяние в ненависть, в такую ненависть, которой она до сего дня в себе не знала. Одной Ульве было известно, чего ее лишили вместе со смертью Зельды.

4

Бывает так, что события, на первый взгляд не имеющие ничего общего, на деле оказываются связаны невидимыми нитями, которые протягивают судьба и случай. Никому не пришло бы в голову сопоставить смерть трех проституток с трибуналом в городском соборе. Вообще-то, посреди ужаса, овладевшего всеми жителями Майнца, судебный процесс проходил совершенно незаметно. Вдобавок ту ночь, когда погибла третья жертва, все трое обвиняемых провели в мрачном тюремном застенке. Быть может, прокурор и сумел бы обнаружить некую связь между этими двумя событиями — если таковая действительно существовала. Но загвоздка состояла в том, что двигала прокурором уже личная заинтересованность: дело о фальшивых книгах превратилось для него в страсть, и едва ли не маниакальную. Так и вышло, что обвинитель уделял куда больше внимания апокрифическим рукописям, нежели жестоким убийствам, державшим в страхе весь город. Ведь появление поддельных книг ставило под удар не только основные догматы веры и те истины, которые содержались в священных книгах, но и образ существования самого прокурора.