Читаем без скачивания История Сэмюэля Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти - Уильям Теккерей

Всякий раз, как тетушка рассказывала эту историю, она приходила в отличное расположение духа, и сейчас она пообещала заплатить за новую оправу для бриллианта и приказала мне, по приезде в Лондон, сходить к знаменитому ювелиру мистеру Полониусу, а счет переслать ей.

– Золото, в которое оправлен бриллиант, стоит самое малое пять гиней, сказала она, – а в новую оправу тебе его могут вставить за две гинеи. Но разницу ты оставь, голубчик, себе и купи все, что твоей душеньке угодно.

На том тетушка со мною распрощалась. Когда я выходил из дому, часы били двенадцать, ибо рассказ о Мулкахи всегда занимал ровным счетом час, и шел я по улице уже не в таких расстроенных чувствах, как в ту минуту, когда мне вручен был подарок; «В конце концов, – рассуждал я, – бриллиантовая булавка – вещь красивая и прибавит мне изысканности, хоть платье мое совсем износилось. – А платье мое и вправду износилось. – Что ж, – рассуждал я далее, – на три гинеи, которые я получу, я смогу купить две пары невыразимых», – а, между нами говоря, у меня в них была большая нужда, я ведь в те поры только что перестал растя, а панталоны были мне сшиты за добрых полтора года перед тем.

Итак, шел я по улице, руки в карманы, а в кармане у меня был кошелечек, который накануне подарила мне малютка Мэри; для милых вещиц, что она в него вложила, я нашел другое место, какое – говорить не стану; но видите ли, в те дни у меня было сердце, и сердце пылкое; в кошелек же я собирался положить тетушкин дар, которого так и не дождался, вместе с моими скромными сбережениями, которые после пикета и крибеджа уменьшились на двадцать пять шиллингов, так что по моим подсчетам, после того как я оплачу проезд до Лондона, у меня еще останется две монетки по семь шиллингов.

Я только что не бежал по улице: я так спешил, что, будь это возможно, я бы догнал десять часов, которые прошли мимо меня два часа назад, когда я сидел за мерзким Росолио и слушал нескончаемые тетушкины рассказы. Ведь в десять мне следовало быть под окошком некоей особы, которая должна была в тот час любоваться луною, высунув из окна свою прелестную головку в папильотках и в премиленьком плоеном чепчике.

Но окно было уже закрыто, и даже свеча не горела; и чего только я не делал, стоя у садовой ограды: и покашливал, и посвистывал, и напевал песенку, которая так нравилась некоей особе, и даже кинул в заветное окно камешком, который угодил как раз в оконный переплет, – все одно никто не проснулся, только громаднейший дворовый пес принялся рычать, лаять, да кидаться на ограду против того места, где я стоял, так что чуть было не ухватил меня за нос.

И пришлось мне поскорее убраться восвояси; а на другое утро в четыре часа моя матушка и сестры уже собрали завтрак, а в пять под окнами загромыхал лондонский дилижанс «Верный Тори», и я взобрался на империал, так и не повидавшись с Мэри Смит.

Когда мы проезжали мимо ее дома, мне показалось, что занавеска на ее окне чуть отодвинута. Зато окошко уж вне всякого сомнения стояло настежь, а ночью оно было затворено; но вот уже ее домик остался позади, а вскорости и деревня наша, и церковь с кладбищем, и скирда Хикса скрылись из виду.

– Ух ты, какая штуковина! – вытаращив на меня глаза и попыхивая сигарой, сказал конюх кучеру, и беззастенчиво ухмыльнулся.

Дело в том, что, воротясь от тетушки, я так и не раздевался; на душе у меня было неспокойно, да еще следовало уложить все мое платье, и мысли были заняты другим, вот я и, позабыл про аграф миссис Хоггарти, который с вечера прицепил к рубашке.

ГЛАВА II

Повествует о той, как бриллиант был привезен в Лондон и какое удивительное действие оказал он в Сити и в Вест-Энде

События, о коих рассказывается в этой повести, произошли лет двадцать назад, когда, как, вероятно, помнит любезный читатель, в лондонском Сити вошло в моду учреждать всякого рода компании, благодаря которым многие нажили себе изрядное состояние.

Надобно сказать, что в те поры я исправлял должность тринадцатого конторщика из числа двадцати четырех молодых людей, на которых лежало все делопроизводство Западно-Дидлсекского независимого страхового общества, каковое помещалось в великолепном каменном доме на Корнхилле. Моя матушка вложила в это общество четыреста фунтов, и они приносили ей ежегодно не менее тридцати шести фунтов доходу, тогда как ни в каком другом страховом обществе она не получила бы более двадцати четырех. Председателем правления был знаменитый мистер Брафф из торгового дома «Брафф и Хофф. Торговля с Турцией», что на Кратчед-Фрайерз. То была новая фирма, но она, как никакая другая фирма в Сити, преуспела в торговле фигами и губками и в особенности зантской коринкою.

Брафф был известным лицом среди диссидентов, и в списке любого благотворительного общества, учреждаемого этими добрыми христианами, всякий раз оказывался среди самых щедрых жертвователей. В его конторе на Кратчед-Фрайерз трудились девять молодых людей; он принимал к себе на службу лишь тех, кто мог предъявить свидетельство учителя и священника своего родного прихода, ручавшихся за его нравственность и веру; и столько было желающих поступить к нему на место, что всякий молодой человек, которого он заставлял в поте лица трудиться по десяти часов в день, а в награду за это обучал всем хитростям торговли с турками, при вступлении в должность вкладывал в дело четыреста, а то и пятьсот фунтов. На бирже Брафф тоже был человек известный; и наши молодцы не раз слыхали от биржевых служащих (мы обыкновенно вместе обедали в «Петухе и Баране», заведении весьма добропорядочном, где всего за шиллинг подавали изрядный кусок говядины, хлеб, овощи, сыр, полпинты пива да пенни на чай), какие грандиозные операции Брафф совершал с испанскими, греческими и колумбийскими акциями. Хофф ко всему атому касательства не имел, он сидел в конторе и занимался единственно делами торгового дома. Это был молодой, тихий, степенный квакер, и Брафф взял его в компаньоны ради тридцати тысяч фунтов, которые тот вложил в фирму, – тоже недурная сделка. Мне сказали, вод строжайшим секретом, что из года в год прибыль фирмы составляла добрых семь тысяч фунтов; из них Брафф получает половину, Хофф – две шестых и одну шестую – старик Тадлоу, который был первым помощником Браффа еще до того, как в дело вошел Хофф. Тадлоу всегда ходил в самом убогом платье, и мы считали его скрягой. Один из наших конторщиков, по имени Боб Свинни, уверял, что никакой доли Тадлоу не получает и что вообще все получает один Брафф; но Боб был известный враль и ловкач, щеголял в зеленом сюртуке и бесплатно ходил в театр «Ковевт-Гарден». В заведении, так мы называли нашу контору, хотя она ни в чем не уступала самым великолепным конторам на Корнхилле) он вечно соловьем разливался об Лючии Вестрис и мисс Три и напевал:

Ежевика, ежевика,Что за чудо ежевика!

хорошо известную песенку Чарли Кембла из пьесы «Девица Мэриен» – самой модной в том сезоне, – она взята из книги рассказов некоего Пикотса, конторщика в управлении «Ост-Индской Ко» (а ведь какое место завидное занимает).

Когда Брафф проведал, как Боб Свинни его поносит, да еще про то, что он бесплатно ходит театр, он пришел в контору, где все мы сидели – все двадцать четыре, – и такую произнес прекрасную речь, каких я отродясь не слыхивал. Он сказал, что никакое злословие его не заботит, уж таков удел человека строгих правил, ежели он печется о благе людском и при этом строго держится этих своих правилу но зато его очень даже заботит нрав и поведение каждого, кто служит в Западно-Дидлсекском страховом обществе. Им доверено благосостояние тысяч людей; через их руки что ни день проходят миллионные суммы; Лондон, какое там – вся страна ждет от них рачительности, честности, доброго примера. А ежели среди тех, кого он почитает, за своих детей, кого любят, точно родную плоть и кровь, найдется такой, кто исполняет свою должность без усердия, кто позабыл о честности, кто перестал являть добрый пример, ежели его дети преступили спасительные правила нравственности, религии и благопристойности (мистер Брафф всегда изъяснялся возвышенно), кто бы это ни был – самый первый человек в его конторе или самый последний, главный ли конторщик с жалованьем шестьсот фунтов в год или швейцар, подметающий крыльцо, – ежели он хоть на малый шаг сойдет со стези добродетели, – он, мистер Брафф, отторгнет его от себя, да, отторгнет, будь то даже его родной сын!

И, сказавши так, мистер Брафф разразился слезами; а мы все, не зная, что за этим воспоследует, переглядывались друг с другом и дрожали, как зайцы, – все, кроме Свинни, двенадцатого конторщика, которому все это было как с гуся вода. Когда мистер Брафф осушил слезы и пришел в себя, он оборотился и – ох, как у меня заколотилось сердце! – поглядел мне прямо в глаза. И с каким облегчением, однако же, я перевел дух, когда он воззвал громовым голосом: