Читаем без скачивания Старый новый дом - Никита Андреевич Фатеус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Около двадцати разных крыш. И каждый раз одно и то же. Сначала подъем по лестнице, в предвкушении завораживающих картин. Затем странная трапеза, где на первое каша из радости, спокойствия и тоски, на второе горькие воспоминания, и компот из пустоты в придачу. И, наконец, спуск к привычной жизни. Но вместе с этим автоматизмом, с которым мы путешествовали по домам, существовали удивительные виды. Пусть передо мной открывались картины одного и того же города, каждая из них вызывала совершенно новые и неповторимые эмоции. Но и этому пришел конец.
В конце концов, подходя к одному из домов я начал оглядывать его снизу-вверх и представлять, что будет на каждом из этажей. Отличается ли этот дом от последнего? Сколько крыш я еще обойду? Есть ли в этом смысл? Никто не мог мне дать ответов. А они могут быть настолько прозаичны, что меня это не устроит. «Тогда зачем задавать эти вопросы?» – спрашивал я себя. И этот вопрос оставался вместе с остальными, без ответа, без малейших раздумий над ним. И вот, здравствуй, неопределенность.
Даже сейчас вопросы задаются по второму кругу, и я все еще не открестился от них. Вопрос за вопросом в голову, а ответы спрятались где-то за спиной мертвых раздумий. Я безмолвно поднялся наверх и залез на парапет крыши, в ожидании момента. Какой была бы следующая крыша из этого огромного количества непокоренных вершин? Скорее всего, она была бы точь-в-точь похожа на эту. И вид с нее открывался бы точно такой же. Впрочем, это уже не так важно.
Сложно совершить прыжок. Скользкая кромка крыши не даст оттолкнуться, а снег лишь сделает его нелепым. Впрочем, прыгнуть – не то слово. Никто не прыгает с крыши. Прыжок – это уверенное действие. Но то, что делают люди – это падение. Они расслабляются. Ноги слабеют, руки взмывают вверх, и только после первой секунды тело вновь напрягается. Именно тогда он плюет на все и успокаивается. Именно этот момент – его последний отдых в жизни. Потому что следом идет агония, отчаянная попытка повернуть все вспять, и люди, подобно неумелым птенцам, пытаются махать своими неразвитыми крылышками, не понимая, что это уже не нужно. Выбор был сделан. И тогда он был правильным.
Закончив мысль, я сделал последний глоток коньяка. Я достал из кармана двенадцать скрепленных между собой листов, положил их на самый край и прижал бутылкой. Я шагнул, пока мысли затмевал горький вкус алкоголя. И теперь, наблюдая за каждым из окон, проносящихся мимо, я лечу навстречу январской грязи. За стеклами знакомые мне люди и ситуации. Суетливая молодая семья, их детишки разворачивающие подарки при свете гирлянд. Школьники, ожидающие чуда, пока их родители общаются на кухне. Одинокая женщина, уткнувшись в телевизор пытается не заплакать, пока в соседней квартире подростки пьют дешевые коктейли. Парень и девушка, танцующие, целующиеся и счастливые. Студенты, менеджеры, и снова семья. Одинокие люди. Вновь одинокие люди. Еще одна пара пожилых одиноких людей. И вот, наконец, земля.
Спустя неопределенное время я открыл глаза. На улице не было света, то ли все еще, то ли уже. Через доли секунды появилась отчетливая боль в голове. Я нашел в себе силы подняться и в очередной раз проклял себя за тягу к жизни. Вокруг шумела новогодняя постановка. Звук взрывающихся салютов стрелял в голову, не убивая, но калеча. Рядом раздался пьяный крик:
– Поднимайся, дружище!
– Да я и сам это знаю, – сказал я себе под нос.
Я ощупал себя, покрутился и сделал ленивую зарядку секунд на пять. Ничего не сломано. Вспомнилось, как пролетающие мимо окна казались последним, что я увижу. Но вот я на земле, на той точке, в которую пристально вглядывался, стоя на крыше. И сознание, ошибка, говорит мне, что нужно закончить начатое. Потому как, не разбившись целиком, разбиваются остатки смелости и самоуважения. И я пошел мимо зевак в подъезд соседнего дома, чтобы подняться на очередную крышу, которая теперь уж наверняка будет последней.
Понятное дело, что никто не заставлял меня падать, поэтому и на головную боль нельзя было сетовать. Это меньшая боль из тех, которые я мог испытать. Но она, как бы там ни было, не самая благородная. Ведь с переломанными конечностями я бы проклинал себя за то, что сделал. А я, традиционно неудачник, должен помимо треска головы слышать еще и упреки о несостоятельности в любом деле, каким бы оно ни было.
Улица была полна полутрупами вроде меня. Кто-то только вошел в это состояние, кто-то из него вышел и вновь пытался стать похожим на своих товарищей-зомби. Люди не умолкали, радовались или же обманывали себя в этой радости. Они визжали, пытаясь перекричать шум прошлогодних проблем, рвущихся в год нынешний. Но по большей части мир погибал. И тишина становилась все отчетливее, покуда я двигался к подъезду.
Несмотря на праздничные наряды, улицы были серыми. Снега почти не было, преобладала грязь. Грязь на обуви, грязь внутри человеческих голов, порождаемая желаниями и обидами, грязь проникала сквозь нас. И лишь небольшие островки белого и местами чистого снега не давали нам окончательно забродить. Я попытался отряхнуть ноги, но грязь словно впиталась в обувь. Я попробовал проигнорировать этот факт и бросил взгляд на дверь. Над ней висела табличка:
«Подъезд 20/В»
Дверь в подъезд была распахнута. Я ступил на подъездную плитку, куски которой откололись и были заботливо убраны в прошлое. Местами полы были белыми, но по большей части они пестрили желтыми пятнами от сырости и следами от ботинок, не говоря о грязных бетонных проталинах. Справа рядами висели почтовые ящики, а прямо передо мной в пяти метрах спокойно стояла небольшая лестница, приглашающая всех к дверям лифта.
На стенах красовались надписи, знакомые каждому, кто хоть раз был в подъезде. Слева черным баллончиком и весьма простым почерком было выведено: «Ангелина – шлюха». Аналогичные оскорбления, но уже меньшим кеглем были выведены
