Читаем без скачивания Бывший - Гелий Рябов

— Оберштурмбаннфюрер! — начал докладывать старший по чину. — Подразделение размещается, все в порядке!

— Свободен, Юрген… — махнул рукой Краузе и повернулся к Корочкину: — Идите за мной.

Они вошли в здание и поднялись на второй этаж. Краузе распахнул двери кабинета с табличкой: «Начальник гормилиции тов. Епифанов» и, заметив, как искривились губы у Корочкина, сказал:

— Диалектика… Не обращайте внимания, — он сел не за стол, а в кресло и жестом пригласил Корочкина сесть напротив. — Слушаю вас, — он вынул из кармана портсигар, открыл: — Курите. Как старший в чине я охотно вам это разрешаю. Сам я не курю. Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей, — он чиркнул спичкой, Корочкин прикурил и жадно затянулся.

— «Беломор»? — он закашлялся.

— Он самый. Первая папироса в жизни?

— Я не курю, это от нервов. Вы уверены, что старше меня в чине?

— Вам не более сорока пяти. В двадцатом — не более двадцати пяти. Ну, какой на вас мог быть чин? Штабс-капитан? Капитан — максимум. Я же в переводе на понятный язык — подполковник.

— Солдат не обратился к вам со словом «господин». Почему?.

— Вы наблюдательны… У нас в «Шутц штаффель», «СС» — все товарищи — не в большевистском, разумеется, смысле. Рейхсфюрер «СС» и простой эсэман — равны вполне. Поэтому мы все называем друг друга просто по чину. А теперь — документы.

Корочкин молча протянул справку об освобождении.

— Так… — Оберштурмбаннфюрер начал читать. — Посмотрим, что у вас тут такое… О-о! — он удивленно взглянул на Корочкина. — 58–13! Активные действия против рабочего класса на ответственной должности у контрреволюционного правительства в период гражданской войны… — Он нажал кнопку звонка. Мгновенно открылась дверь, и на пороге появился эсэсовский офицер:

— Оберштурмбаннфюрер?

— Будь любезен, Курт, — по-немецки сказал Краузе, — посмотри это… — и протянул справку.

— Будет сделано. — Офицер ушел.

— Удивили… — доброжелательно улыбнулся Краузе. — И прошу прощения за необходимую, увы, проверку. — Он пожевал губами и покачал головой: — Честно говоря, немного странно. Статья ваша расстрельная, у вас, что же, смягчающие обстоятельства были? Какие, если не секрет?

— Я ничего не утаил… И сдал золотой запас нашей офицерской организации. У большевиков валюты не было. Они меня пощадили. 15 лет срок не малый…

— Большой. Мы таких сроков не применяем.

— Что же?

— Гильотину. Враг без головы — почти друг. Казни вас коммунисты — и вы бы не пришли к нам. Почему вы отдали им золото?

— Нужно было остаться в живых.

— Боитесь смерти?

— Надеялся на смену власти, скажем так. — Корочкин поискал глазами пепельницу и очень неумело погасил окурок. — Я, поручик Корочкин Геннадий Иванович, был старшим офицером Управления военного контроля Сибирской армии… — Он заметил на стене портреты Ленина и Сталина и замер на полуслове. Краузе улыбнулся:

— Я же сказал вам: ди-а-лек-ти-ка. И не волнуйтесь вы так. Если вы не отклоняетесь от истины — мы с вами одной крови, как учил великий Киплинг… Что такое Военный контроль?

— Примерно то же самое, что и… вы, — улыбнулся Корочкин. — Сибирская же армия действовала против большевиков в направлении Екатеринбурга… Я участник Белого движения с первых дней… Вы не подумайте — я и на фронте был, ротой командовал… Волнуюсь все же, извините. Случилось так, что мне пришлось расстрелять группу наших, подозреваемых в большевизме и шпионаже. Там оказался родственник одного… из правительства. Вы не удивляйтесь — даже после переворота, который сделал Колчака Верховным правителем, в правительстве и социалисты-революционеры оставались, и даже меньшевики.

— Не удивляюсь. Мы — тоже социалисты. Только национального толка. Без цыган, евреев и прочих неполноценных. Продолжайте.

— Меня должны были отправить на фронт, Я понял, что не только многие из нас, но и сам Колчак не чужд интеллигентского либерализма…

— Уверяю вас, это зов еврейской крови. Колчак вполне русский?

— Как все мы, с татаро-монгольской примесью…

— Да-да, трехсотлетнее иго, какое несчастье для судеб нации. А вы? У вас странная форма ушей и цвет волос… М-да. Нет?

— Нет. Вот у Голицыных в роду — сплошные цыгане. Всегда женились на цыганках. А мы, Корочкины, — никогда.

— Продолжайте.

— Я создал боевую офицерскую организацию. Тайную. Я ставил задачей уничтожение чуждого элемента в собственных рядах. Разумеется, и тех большевистских и пробольшевистских элементов, которых по слабости и глупости пощадила наша контрразведка.

— Мне понятно, почему вы сидели так долго.

— Они многого не смогли доказать. И просто не знали. Иначе мы бы не разговаривали.

— В отличие от вас они соблюдали законность.

— Зов еврейской крови…

Краузе расхохотался:

— Вы хорошо схватываете суть, но мы никак не подойдем к главному, а?

— Я ведь не знаю, какая деталь может показаться вам решающей. Извините. Я постараюсь лапидарнее. В конце лета 1919 года красные захватили двух наших офицеров на станции Крамарино…

Он начал рассказывать, и это получалось у него трудно, натужно, совершенно невозможно было мгновенно привести прошлое в необходимую систему, вычленить главное и найти точные, единственно возможные слова, способные убедить этого седого оборотня с доброжелательными голубыми глазами. Где-то глубоко-глубоко, внутри раскаленным добела гвоздиком сидела мыслишка, нет — ощущение, предчувствие даже, неотвратимой и страшной расплаты за малейшую ошибку здесь, сейчас и — одновременно — за все прошлое в целом. Здесь, сейчас — от этих, с мертвыми головами на рукавах, а за прошлое — от тех, краснозвездных… Бестия перед ним. Профессионал высочайшего класса. Как выучил язык, в каких тонкостях! «Ну какой НА ВАС мог быть чин…» Бестия… «Диалектика». И вдруг совершенно невозможное в устах умного человека: «Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей». Ладно, это Все ничего, перемелется.

Постепенно он втягивался в рассказ, девятнадцатой год проступал все отчетливее, вспоминались подробности, настолько мелкие и вроде бы навсегда утраченные, что, произнося слова, он ловил себя на том, что память штука странная и удивительная, наверное, в самом деле способная вместить всю человеческую жизнь — минута за минутой. Потом он перестал удивляться. В конце концов, это был его мир, его бытие, в этом бытие он боролся, действовал, любил и ненавидел, мстил святой местью отщепенцам и изменникам. В этом кратком бытие он был человеком, в долгом последующем — парией. Что ж, час возмездия настает, он близок. Как это у Толстого? «Мне отмщенье, и аз воздам»…

— Это не у Толстого, — вдруг сказал Краузе. — Это в послании апостола Павла к римлянам: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: мне отмщение, я воздам». Вы неверно трактуете.

У Корочкина дрогнули губы, он рассмеялся:

— Я не специалист по евангельским текстам.

— Иудейские басни, воспевающие человеческую слабость, порождение болезненной психики. Истинный Бог давно умер, — Краузе посмотрел долгим взглядом. — Вы достаточно полноценный человек, чтобы понять это.

Достаточно полноценный, всего лишь «достаточно», эк ввернул…

— О чем рассказали пленные? — посуровел Краузе.

Корочкин поднял голову. Однако… Мысли он читает, что ли…

— Ломов начал с теплушек. Там, у перрона, стояли теплушки…

— Что это?

Оказывается, оберштурмбаннфюрер знал русский все же не на «ять»…

У разбитого перрона стоял эшелон 132-го полка красных, станция была взята от белых всего полчаса назад, и эшелон, этот — по приказу командарма — сразу же приняли на первый путь: полк нужно было развернуть в боевые порядки и гнать колчаковцев дальше на восток. Красноармейцы с гиканьем скатывали с платформы пушку, рядом играл на гармошке губастый татарин; хрипло, невероятно фальшивя, он пел частушку, немыслимым образом соединяя певучие татарские слова с отборной матерщиной. Слушатели собрались в кружок и сочувственно внимали, один даже пытался подпевать.

— Вот ба это все — да по-русски! — восхитился подпевала. — Этта жа душа горит.

— Слова, видать, распрекрасные… — мечтательно поддержал второй красноармеец. — Ты бы перевел, браток?

Татарин перестал играть.

— Понимаешь, — начал он вдумчиво, — любовь. Он любит, она любит. Оба любят. Сильно очень. — Он улыбнулся. — Все.

— А… ругаешься зачем?

— Нет. Это вы ругаетесь. У нас в древние времена лучшие слова. Друзьям говорили. Понял?

По перрону трое красноармейцев волокли двоих в штатском. Вид у задержанных был самый невероятный: у того, что выглядел постарше, пиджачок был кургузый, явно с чужого плеча, молодой шел босиком, поджимая ноги и морщась, оба сразу же привлекли внимание, собралась толпа.