Читаем без скачивания В лифте - Светлана Ягупова

Все неодобрительно промолчали. Речь шла о том, что младший редактор рекламного бюро Петушков захотел выступить в газете и пошел в коллектив, где работала его родная сестра, то есть в кондитерский магазин. Укол Январевой означал, что о конфетах писать, конечно, веселее, чем о навозе, что хорошо бы Петушкову попробовать себя на более трудном материале. Чтобы замять неловкость, она с лисьими нотками в голосе призналась Петушкову, что не ожидала в день своего четвертьстолетия получить такой сюрприз, как застрявший лифт.

— Где ты там, Аллочка, поздравляю, — встрепенулась Ирина Михайловна. Совсем вылетело, что у тебя праздник. — И она собралась обнять Январеву, стоявшую, как ей казалось, совсем рядом, но наткнулась на влажный плащ Петушкова.

— Это я, — сказал Петушков тихим голосом. — Я тоже, Алла, поздравляю тебя. — И стеснительно добавил: — Пусть это банально, но от всей души.

— Нашли время и место для поздравлений, — Лобанов завозился с портфелем, доставая газету вместо веера, — как-то сразу стало душновато.

— Тогда, может, планерку проведем? — с ехидцей предложила Январева.

— Не язвите. Неизвестно, сколько нам сидеть в этой клетке. Возможно, и для собрания времени хватит. — Прислонившись к стенке, Лобанов замахал газетой, как веером, с неудовольствием думая о том, что надо бы успокоиться, кажется, он ведет себя нервозней всех. Так не годится, все-таки он здесь старший по возрасту и положению. Вон уже и под ложечкой сосет, как это было давным-давно, в какой-то иной жизни, когда он, худенький, большеглазый мальчик, лез под кровать или бежал в бомбоубежище, потому что над городом гудели вражеские самолеты, и это означало, что будут рваться бомбы, и на тебя может рухнуть стена, как рухнула на Витьку Панченко, с которым часто играл в подъезде в орла-решку. Слава богу, сейчас никаких самолетов, а все равно как-то жутковато.

— Вдруг грохнемся, а? — будто подслушала его Январева.

Впрочем, это было нехорошей, потайной мыслью каждого, и оттого, что она вдруг прозвучала, материализовалась в слова, по кабине будто прошел сквознячок.

— Я запрещаю, слышите, запрещаю разводить тут всякие антимонии и упаднические настроения, — строго сказал Лобанов. — Подумаешь, крохотное испытание, а уже сопли-вопли.

— Споемте, друзья? — вырвалось у Январевой, и она поспешно прикусила губу.

Чтобы не обострять обстановку, Лобанов благоразумно пропустил усмешку мимо ушей и деловито поинтересовался, кто сегодня делает обзор. Оказалось, Селюков.

— Ничего, без нас не начнут. — Лобанов расстроенно поскреб затылок газетой. Надеялся к одиннадцати освободиться и успеть на вокзал, проводить коллег из Венгрии. День предстоял напряженный, каждая минута дорога, а тут на тебе, происшествие.

Толи от яичницы, наспех приготовленной женой, то ли от неожиданных переживаний, к сосанию под ложечкой прибавилось нытье печени, и он стал искать в портфеле коробочку ношпы, чтобы снять спазм.

— Что вы все толкаетесь, Петр Семенович? — Ирина Михайловна отодвинулась в угол. — И газетой махать рановато. Кстати, здесь где-то вентиляционные решетки. Или у вас приступ клаустрофобии?

Лобанов поспешно извинился и невесело пошутил по поводу того, что Ирина Михайловна слишком быстро увеличивается в объеме, поэтому и тесновато. Однако неожиданно получил от нее такое яростное обвинение в неэтичности подобных замечаний, что еще раз конфузливо извинился.

Ирина Михайловна шумно заглотнула воздух и, как советовал на недавней консультации врач, расслабившись, стала в уме считать до пятидесяти. Чего доброго, этот казус, с лифтом как-нибудь нехорошо отразится на малыше. Нет, ей ни при каких условиях нельзя волноваться. И побольше бы гулять на свежем воздухе. Права мама, когда ругает ее за то, что по вечерам сидит в читалке. Но ведь надо же наконец законспектировать это руководство, по которому через пару недель после рождения малыша она будет учить его плавать в ванне, и он очень скоро сможет, не рискуя набрать в ушки воду, даже нырять, потому что, оказывается, у новорожденных ушные перепонки в воде закрываются. И если малыша каждый день купать, снижая температуру до двадцати шести градусов, то он не только закалится, обретет иммунитет к простудным заболеваниям, но и станет удивительным существом-амфибией.

Лобанов придвинул портфель к стенке — а то еще кефирная бутылка опрокинется. В буфете часто продавали кефир, но велика была многолетняя привычка прихватывать его из дому.

— Петр Семенович, что, если и впрямь поговорим о деле, отвлечемся от дурных мыслей? — предложила Январева. — Это вы — автор последней рекламы?

— А что, не нравится? Хотелось сделать что-нибудь посовременнее.

— Мда, оно, конечно, звучит глобально: «Торговая Вселенная». Но не слишком ли?

Раздался тихий смех Коли Петушкова.

— Петушков, вы над кем смеетесь? — вскинулся Лобанов. Мнительный по натуре, он не выносил никаких неясностей, любая из них раздражала его.

— Я смеюсь не над кем, я смеюсь вообще.

— Однако наше положение не внушает веселости.

— Именно поэтому мне, вероятно, и смешно. Нет, в самом деле, не каждому такое выпадает — застрять в лифте. За эти двадцать минут, что мы здесь, можно стать философом, если бы меня не сделала им ранее кочегарка.

— Что за кочегарка?

— Обыкновенная. Под нашим домом. Моя квартира — на самом большом котле. Даже полы теплые, и я дома хожу босиком.

— Боишься взлететь, Коленька? — усмехнулась Январева.

— Боюсь, — чистосердечно признался он. — Особенно с тех пор, как котлы перевели на автоматику. Бывает, лежу ночью, слушаю, как посуда в серванте дребезжит от вибрации моторов, и жду — вот сейчас ка-ак рванет! Однажды был хлопок — автоматика отключилась, так некий оператор Четверкин, вместо того чтобы перекрыть газ, открутил вентиль. А недавно какой-то хулиган сунул в дверцу редуктора папиросу. Ахнуло так, что стекла в окне повылетали.

— Я бы на вашем месте давно принял меры, — возмутился Селюков, — а вы лежите, ждете…

— Какие меры? Можно, конечно, летом на тихую поменять квартиру, да людей дурить неохота. И потом у всего дома на меня надежда, что добьюсь, вынесут котлы.

— Вот и оправдайте эту надежду, пишите в высшие инстанции. Уже почти из-под всех жилых домов котлы поубирали.

Петушков как-то обреченно вздохнул:

— Ничего, кроме реклам и очерков, писать не умею. Другого я склада.

— Это что, вроде бы намек? — настороженно спросил Селюков.

— Что вы! — искренне возмутился Петушков. — Я вовсе и не вас имел в виду, хотя всегда восхищаюсь вашей деловитостью. Всем известно, бюро перевели в этот дворец благодаря вашей инициативе. Так вот, как поставили котельную на автоматику и там теперь не ночует дядя Ваня, стал я задумываться о непрочности, зыбкости жизни. Все вроде бы нормально, хожу каждый день на работу, книги читаю, временами подумываю о женитьбе. Но однажды из-за какой-нибудь дурной случайности все может полететь в тартарары. Разве не обидно? И не теряет ли жизнь при этом смысл, если ее так легко прервать?