Читаем без скачивания Воротынцевы - Н. Северин

«А ты, Андрюшка, каким был сызмальства дураком и с низкой душой, таким и остался, жену себе взял из подлого, низкого сословия, польстившись на деньги, а того не обдумал, что таких, как ее родители, у нас, при жизни твоего отца, частехонько на конюшне розгами секли. А впрочем, так как дело повернуть назад невозможно, посылаю тебе при сем денег десять тысяч, три лисьих отцовских шубы (более драгоценные меха были отданы старшему сыну), собольих шапок две, кафтанов, кюлотов, серебряной утвари, камней драгоценных ларец, живности разной, три десятка дворовых девок и парней, выученных швейному мастерству, поварскому и кондитерскому, и проч., и проч.».

Послала она также целый обоз, как и старшему сыну, но всего втрое меньше и по крайней мере вдесятеро хуже.

От жены из «подлого сословия» у Андрея Васильевича Воротынцева родился только один сын, который в свою очередь женился, долго огорчал родителей беспутством и упрямством и умер, не оставив потомства.

Обо всем этом воротыновская помещица узнавала через письма, которыми все без исключения члены многочисленной ее семьи почтительнейше напоминали ей о себе непременно два раза в год — летом ко дню ангела, а зимой — к Новому году. О важных переменах и происшествиях в семье, как, например, неожиданной царской милости, рождении ребенка, свадьбе, смерти, уведомлялось особо.

Письма, почти всегда сопровождаемые подношениями, гостинцами, доставлялись в Воротыновку через доверенных посланцев, которым поручалось, кроме того, передать на словах то, что доверять бумаге считалось почему-либо неудобным, и появление такого посланца надолго оживляло монотонное существование обитателей воротыновской усадьбы.

Эти посланцы привозили также и дворне известия от свояков и родичей, отправленных из родного села на службу к «молодым господам». Через них только и можно было узнать, кто жив, а кто умер, там, далеко на чужбине. Можно себе представить, с каким волнением ожидалось их появление в Воротыновке, как их угощали, с каким животрепещущим интересом выслушивали их рассказы и каким множеством поручений, подарков и поклонов снабжали их на обратный путь!

Сама Марфа Григорьевна на письма, получаемые ею от детей, внуков и правнуков, не отвечала — за нее отписывался Митенька. Грамотностью воротыновская помещица не отличалась: разбирала она, да и то с трудом, одну только церковную печать, а писать вовсе не умела. Только подпись свою невозможными каракулями выучилась она ставить там, где было нужно, но зато диктовать была великой мастерицей. Все ее послания дышали свойственной ей непоколебимой авторитетностью и отличались замечательной краткостью, силой и ясностью.

Нимало не сумняшеся, рассылала она свои наставления, выговоры и угрозы за тысячу верст на толстой синеватой бумаге с золотым образом, часто таким личностям, которых никогда в глаза не видала, а всегда попадала в цель.

Послушав суждения Марфы Григорьевны про членов ее разбросанной по всей России семьи, можно было подумать, что она за каждым следила с детства, тогда как многих она знала только по письмам, по портретам. Тем не менее ее приговоры относительно их ума, характера и способностей были так верны, что оставалось только изумляться ее проницательности.

Для этого ей достаточно было самой ничтожной подробности, нечаянно оброненного третьим лицом слова, какого-нибудь выражения в письме. Почерпала она также свои заключения из воспоминаний о родителях молодых людей, вступавших в ее семью.

— Андрей-то, Лизаветин, на внучке князя Бориса женился, — объявляла она своим приближенным, после того как все письма, полученные из столицы, были прочтены и посланцы, доставившие эти письма, допрошены. — Марьей невесту-то звать, лупоглазая, говорят, да русая. В бабушку, значит, и такой же, должно быть, дурой окажется. Ну, да у Андрея на двух ума хватит, ему дура и нужна.

Или:

— Катерина Софью свою за какого-то Балабанова просватала. Надо так полагать, того самого Балабанова внук, что при императрице Елизавете Петровне кабаки держал. Уж какого потомства от такого гуся ждать! Непременно мотом окажется. Надо Катерине отписать, чтобы попридержала Софьино приданое, по миру бы не пустил ее кабацкий внук.

III

Сама Марфа Григорьевна крепко держалась правила не выпускать из рук состояния.

Делилась она с детьми и внуками одними доходами со своих имений и распределяла эти доходы далеко не поровну: одним жаловала больше, другим меньше, как ей Бог на душу положит.

Для объяснения ей о своих нуждах некоторые из членов семьи присылали доверенных лиц, которые при этом удобном случае жаловались и ябедничали на родственников своих доверителей и вообще старались подорвать их кредит в глазах Марфы Григорьевны настолько, насколько хватало у них наглости и ловкости. Но Марфа Григорьевна доверяла только самой себе, своему внутреннему убеждению, и часто выходило так, что, чем больше чернили при ней человека, тем лучшего она была о нем мнения.

Впрочем, ее лицеприятие не должно было иметь последствий после ее смерти. Все знали, что духовная у нее уже давно написана, и каждому из ее наследников было известно, что именно он получит при разделе.

Старшему своему сыну Григорию Васильевичу, женатому на родовитой московке, она оставляла Воротыновку с прилегающими к ней хуторами и деревнями, всего пять тысяч душ.

Второму сыну, Андрею Васильевичу, должны были достаться земли в Вологодской губернии, тысяч десять десятин леса да прииски в Сибири, доставшиеся Марфе Григорьевне за долг и ровно ничего ей не приносившие, так как эксплуатировать эти прииски она гнушалась, считая это не дворянским делом. Но Андрей Васильевич умер, не оставив потомства — его жена из подлого сословия оказалась бесплодной и после смерти мужа была вычеркнута Марфой Григорьевной из списка родных. Часть покойного целиком должна была перейти Григорию Васильевичу и его детям.

И обе дочери Марфы Григорьевны, Елизавета, баронесса Фреденборг, и Екатерина, по мужу Ратморцева, скончались, не дождавшись наследства после матери, и их права на это наследство перешли к их детям и внукам.

Участок Фреденборгов назывался Райским гнездом, а Ратморцевых — Морским дном. Но окрестные крестьяне живо сократили по-своему эти напыщенные прозвища на Гнездо и Морское.

При каждом их этих участков, состоявших из села с хуторами и с населением в тысячу душ, находились церковь и господский дом с садом, но так как никто в этих домах не жил, то они стали приходить в ветхость, а сады при них дичать и глохнуть.

IV

Впрочем, в самом начале девятнадцатого столетия один из флигелей в усадьбе Гнезда понадобился Марфе Григорьевне, и в нем был произведен значительный ремонт.

Случилось это при следующих обстоятельствах.

Ранней осенью — хлеб еще не был убран с поля, и погода стояла совсем летняя — приехал в Воротыновку в крытой повозке, запряженной тройкой сытых лошадок, неизвестный старичок, по одежке судя — вроде как купец или приказчик, и просил доложить барыне, что желает передать ей в собственные руки письмо.

Его провели в длинную проходную комнату между кабинетом и буфетной, служившую приемной для такого люда, которого и к господам нельзя причислись да и к холопам неудобно приравнять: купцы, наезжавшие в известное время в Воротыновку за пшеницей, телятами, сукнами и прочими продуктами с полей и фабрик Марфы Григорьевны, попы из приходов в подвластных селах, а также благодетельствуемые ею дворяне из обнищавших…

Приезжего незнакомца ввели в эту комнату и, прежде чем докладывать о нем барыне, сказали о нем старшему дворецкому, Игнатию Самсоновичу. Но и ему тоже незнакомец не пожелал открыть ни имя свое, ни цели своего посещения и на все расспросы повторял все одно и то же:

— Доложите барыне Марфе Григорьевне, чтобы сюда вышли, они меня знают.

Делать нечего, постоял перед таинственным посетителем Игнатий Самсонович, пожевал губами, окидывая его пытливым взглядом с ног до головы, и отправился исполнять поручение.

Незнакомец сказал правду — барыня его знала, при первом взгляде на него изменилась в лице и глухо вскрикнула:

— Это ты, Алексеич?

От изумления она как будто немножко опешила и к двери попятилась, однако скорехонько оправилась и повернула назад в кабинет.

Незнакомец, с низкими поклонами и повторяя: «Я, матушка, Марфа Григорьевна, я самый и есть», — последовал за нею, а когда переступил порог кабинета, дверь за ними заперлась.

О чем толковали они в глубокой комнате с окнами в сад, уставленной мебелью прошлого столетия, вывезенной покойным супругом Марфы Григорьевны из-за границы, неизвестно, но аудиенция длилась долго, так долго, что лошадки старика успели отдохнуть, пока он беседовал с воротыновской помещицей, и он отправился в обратный путь, невзирая на приближавшуюся ночь и на то, что в лесу, через который ему лежал путь, и днем без конвоя не всякий решался ехать.