Читаем без скачивания Нежеланное путешествие в Сибирь - Андрей Амальрик

Оказывается, как раз в день нашего несостоявшегося визита к Коренгольду он получил телеграмму от своей редакции с указанием взять интервью у Зверева, так как в номер идет статья о парижской выставке. Сделать это надо было как можно скорее, иначе интервью уже не пошло бы. И вот в то время, как мы набивались в гости к его жене, он сам рыскал по городу в безуспешных поисках Зверева. Сначала он пытался разыскать его через своих сомнительных русских друзей, молодых художников и писателей. Эти молодые друзья, о которых я еще скажу несколько нелестных слов, нашли, как я узнал потом, Зверева, но у Коренгольда была уже к тому времени договоренность с дипломатом о встрече со Зверевым у меня.

Зверев не позвонил мне в обещанное время, но я думал, что он еще позвонит или зайдет завтра. Но утром вместо Зверева ко мне пришел художник Плавинский и сообщил, что позавчера Зверев неожиданно лег в больницу на операцию. Тогда я решил позвонить Коренгольду, чтобы предупредить его. Дома никто не отвечал, а из конторы ответили, что господина Коренгольда нет и неизвестно, будет ли он сегодня. Когда я выходил из телефонной будки — я звонил из автомата — то увидел, что прислонившись к ней с другой стороны с индифферентным видом стоит какой-то молодой человек. До 12 часов оставалось минут двадцать, и я пошел домой.

Я жил в коммунальной квартире, в огромном доме, построенном в свое время страховым обществом «Россия» для своих служащих. Тогда квартира предназначалась для одной семьи, но сейчас в ней жило четыре. Коридор делил квартиру на две части: справа, прямо у входной двери, находилась наша комната, где я жил вдвоем с отцом. Впрочем, комната еще давно была разгорожена на две, в первой половине жил отец, во второй я. Дальше по той же стороне коридора шли ванная комната, кухня и маленькая комната при кухне, так что мы непосредственно не соседствовали ни с кем из других жильцов. Из кухни одна дверь вела на черную лестницу, заботливо предусмотренную архитекторами страхового общества для кухарок и другой прислуги. Слева от входной двери, напротив нас, жили старуха и ее внук с женой. В следующей комнате — паспортистка милиции со своим мужем и дочерью, и в последней, против кухни, — председатель домкома с женой. В коридоре был телефон, один на всех жильцов.

Гости приехали ровно в 12 часов. Коренгольд оказался лысоватым господином невысокого роста, по-видимому, евреем. Я извинился, что невольно подвел его, так как Зверев неожиданно лег в больницу. Коренгольд не особенно огорчился, ему, по-видимому, описали меня как человека, который заранее знает все, что может сказать Зверев.

Пока Коренгольд рассматривал картины, развешанные у меня в комнате, я услышал, как моя соседка, паспортистка милиции, звонит кому-то по телефону. Я обратил на это внимание только потому, что сейчас она говорила чуть ли не шепотом, тогда как обычно орала на всю квартиру, крайне мешая мне работать. Дима Плавинский, сидевший у меня с утра, тоже заметил это.

Не помню уже точно, о чем мы говорили с Коренгольдом. Кажется, я расспрашивал его, как отнеслись американцы к выставке, и рассказал о звонке Зверева в министерство. Коренгольд спросил меня, могут ли быть у Зверева какие-нибудь неприятности из-за выставки. Я ответил, что, по-видимому, нет. Потом Коренгольд сказал о телеграмме из Нью-Йорка, что я уже знал, и спросил, как быть с интервью. Интервью надо отправить сегодня вечером или в крайнем случае завтра утром, не смогу ли я дать его за Зверева? У меня на столе лежала автобиография Зверева, и Коренгольд предложил воспользоваться ей для ответа на его вопросы. Однако у меня был другой план. Пусть Коренгольд запишет вопросы, которые он хотел задать Звереву, сказал я, я прямо сейчас поеду к нему в больницу и до вечера привезу Коренгольду интервью вместе с фотографией Зверева. Я предложил еще ему сфотографировать несколько работ Зверева на тот случай, если журнал захочет репродуцировать какую-нибудь картину. Коренгольд охотно согласился. Так что все, казалось, было решено, и между мной и дипломатом уже началась деликатная борьба за то, из чьей коллекции репродуцировать картины, и Коренгольд уже начал записывать вопросы, чтобы не терять времени зря, но тут в наружную дверь раздался громкий звонок.

На всех жильцов был общий электрический звонок, нам нужно было звонить пять раз, но на всякий случай я попросил отца, если это пришли ко мне, сказать, что меня нет дома. Я слышал, как соседка открыла дверь, отец вышел в коридор, но тотчас же его растерянное лицо опять показалось в дверях. «Андрюша, это к тебе», — сказал он, и, оттеснив его, в комнату вошли четверо человек, один в милицейской форме и трое в штатском. Гости мои заметно перепугались. Человека в форме я знал, это был участковый уполномоченный, капитан Киселев, двое в штатском были довольно молодые люди с маловыразительными лицами, лишенными того типичного выражения, которое постепенно вырабатывается у оперативников, третий, по-старше, в меховой шапке и с самым профессиональным выражением лица, был, как я понял, главным в этой группе.

Хотя я был уже отчасти подготовлен к этому, все же почувствовал себя очень неприятно. Как я знал, наблюдение за мной ведется довольно давно, исходя, по-видимому, только из того общего предположения, что, раз я знаком с иностранцами, с одной стороны, и с левыми художниками, с другой, то в той или иной форме должен заниматься посредничеством между ними. Разумеется, мне неизвестно, какие материалы были собраны обо мне, также мне не ясна еще роль некоторых людей, с которыми мне приходилось так или иначе общаться, все же слежка, видимо, ввиду моей незначительности, велась не настолько тонко, чтобы я ничего не знал о ней. Еще весной 1963 года якобы сотрудники Московского угрозыска наводили обо мне как коллекционере справки в журнале «Спорт за рубежом», где я в то время работал. Едва ли они могли узнать там что-нибудь интересное. Несколько позднее для наблюдения за мной была завербована моя соседка И. Каган, уже немолодая домашняя хозяйка. Вскоре после этого она устроилась на работу в милицию паспортисткой. Поскольку я с ней даже не разговаривал, на нее возлагалась только задача сообщать, кто и когда ко мне приходит или звонит. Как я понял, ни с кем из тех, кого я интересовал, она непосредственно не общалась и все сведения должна была передавать участковому уполномоченному милиции. Гораздо большие надежды возлагали на завербованного в начале 1964 года другого соседа, В. Жаховского, как человека примерно одного со мной возраста, в детстве мы с ним играли в солдатики. Ему ставилась задача ближе сойтись со мной и познакомиться с моими друзьями. Для этого, в частности, ему давались пригласительные билеты на художественные выставки. В наблюдение за мной были также вовлечены дружинники, а с лета 1964 года время от времени стал заходить участковый уполномоченный милиции, с тем, чтобы узнать, работаю ли я где-нибудь или нет. Координировал всю эту деятельность, по-видимому, оперуполномоченный КГБ по Фрунзенскому району Гончаренко, о котором я еще скажу.

Несмотря на это, я продолжал встречаться со своими иностранными знакомыми, так как с моей точки зрения в этом не было ничего преступного. Кроме того, я не видел большой беды в том, что моя малограмотная соседка постфактум сообщит, что у меня был какой-то «иностранец» и ушел. Впрочем, слежка могла быть и за самим иностранцем. Теперь же, в случае с интервью, еще утром можно было подозревать, что о визите ко мне заранее известно, почему же я все-таки пошел на это, а не отменил как-нибудь встречу? Ведь даже в последний момент можно было дождаться возле дома машины Коренгольда и дать понять: уезжайте скорей. Вероятно, я поступил так из следующих соображений: во-первых, я считал, что, принимая у себя иностранцев, я не нарушаю никаких советских законов; во-вторых, я думал, что если о визите Коренгольда стало известно заранее, его задержат при выходе из моего дома, с тем, чтобы проверить, не несет ли он от меня каких-нибудь картин, и убедятся, что не несет, я даже хотел предупредить своих гостей о возможности этого, и в-третьих, я рассуждал чисто по-русски — раз раньше ничего не было, авось и сейчас ничего не будет. Но вышло все иначе, и теперь мне предстояло объясняться с обладателем меховой шапки.

— Что, интервью даешь? — сказал он, что называется, с порога.

— Какое интервью? — удивленно спросил я. Коренгольд успел спрятать листок с вопросами в карман.

Тогда человек в меховой шапке, которую он так и не снял у меня в комнате, переменил тактику.

— Пора за ум браться, Андрей Алексеевич, — сказал он с некоторым даже дружелюбием в голосе. — От ваших соседей поступили заявления, что вы нигде не работаете и устраиваете у себя подозрительные сборища.

— Я нигде постоянно не работаю, потому что у меня отец инвалид первой группы и за ним нужен уход, — сказал я.