Читаем без скачивания Бумажный лебедь (ЛП) - Лейла Аттэр

Но все пошло не так. Он не хотел мою сумочку, мой кошелек, мои ключи или мою машину. Он хотел меня.

Говорят, что лучше кричать «Пожар!», чем «Помогите!», но я не смогла вымолвить ни слова, — меня душила пропитанная хлороформом тряпка, которую он прижал мне к носу и ко рту. Намокшая от хлороформа ткань не вырубит вас сразу ― не так, как часто показывают в фильмах. Я пиналась и боролась, казалось, целую вечность, прежде чем мои руки и ноги онемели, и темнота накрыла меня.

Мне не следовало кричать, когда я пришла в себя. Я должна была поискать, как выбраться из багажника или выбить задние фары, или сделать что-то, о чем журналисты могли бы потом тебя порасспросить. Но ты ведь знаешь, что не сможешь заткнуть Панику? Она орущая, бешеная сучка, и она хочет наружу.

Это взбесило его. Я могла бы говорить, когда он вышел и открыл багажник. Я была ослеплена холодными голубыми бликами уличного света над его плечом, но я могла говорить. И просто, чтобы стало понятно — он вытащил меня наружу за волосы и заткнул рот все той же тряпкой с хлороформом.

Я давилась ей, пока он толкал меня в сторону набережной, мои запястья все еще были связаны за спиной. Сладкий, острый запах не был уже таким сильным, но он все равно вызвал у меня тошноту. Я почти захлебнулась своей блевотиной, когда он вытащил тряпку из моего рта и накинул мешок мне на голову. Тогда я перестала кричать. Он мог задушить меня, но я была нужна ему живая, ну, по крайней мере, пока он не сделает того, зачем я ему понадобилась. Изнасилование? Плен? Выкуп? Мой мозг одурел от калейдоскопа ужасных видеосюжетов из выпусков новостей и заголовков журналов. Конечно, я всегда очень сильно сопереживала таким новостям, но мне достаточно было переключить канал или перевернуть страницу, чтобы убрать это уродство.

Но сейчас я не могла перевернуть страницу. Я смогла бы убедить себя, что это — реалистичный кошмар, если бы не было этих резких покалываний на коже головы ― в тех местах, где были вырваны волосы, жутко болело. Но боль была кстати. Боль говорила мне, что я жива. И, поскольку я была жива, у меня все еще была надежда.

— Подожди… — сказала я, когда он заставил меня опуститься на колени. — Чего бы ты ни хотел. Пожалуйста... только... Не убивай меня.

Я ошибалась. Он не хотел меня живой. Он не посадил меня под замок, чтобы потребовать выкуп. Он не срывал с меня одежду и не получал удовольствие, заставляя меня страдать. Он просто хотел привезти меня сюда, где бы это ни было. Здесь он собирался убить меня и не намеревался тратить время впустую.

— Пожалуйста,— взмолилась я, — позволь мне посмотреть на небо в последний раз.

Мне нужно было выиграть немного времени, чтобы найти какой-нибудь выход. И если это действительно был конец, я не хотела умирать в темноте, задыхаясь в тумане страха и отчаяния. Я хотела последний вдох свободы, наполненный океаном, прибоем и морским воздухом. Я хотела закрыть глаза и притвориться, что это — воскресный день, и что я — маленькая щербатая девочка, собирающая ракушки с МаМаЛу.

Наступила тишина. Я не слышала голоса своего похитителя и не видела его лица, в моей голове не было никаких картинок, только темное присутствие, словно позади меня застыла гигантская кобра, готовая напасть. Я задержала дыхание.

Он убрал мешок, и я почувствовала на лице ночной воздух. Моим глазам потребовалось мгновение, чтобы найти луну. И вот она — прекрасный кусочек серебра в форме полумесяца, в точности такая, какую я видела, когда была ребенком и засыпала под сказки моей МаМаЛу.

«Ты родилась в тот день, когда облака были большими и раздутыми от дождя,— говорила няня, гладя мои волосы. — Мы готовились к шторму, но солнышко выглянуло сквозь тучи. Твоя мать поднесла тебя к окну и заметила золотистые пятна в твоих маленьких серых глазах. Они были такого же цвета, что и небеса в тот день. Вот почему она назвала тебя Скай, любовь моя».

Я не думала о своей матери много лет. У меня нет никаких воспоминаний о ней, ведь она умерла, когда я была маленькой. Я не знала, почему я подумала о ней сейчас. Возможно, потому, что через несколько минут, и я буду мертва.

Меня пронзила мысль: а что, если я увижу свою мать на другой стороне. Что, если она поприветствует меня, как случалось с теми людьми на ток-шоу — с теми, кто утверждал, что был там и вернулся. А что, если ли та, другая сторона существует.

Я могла увидеть сумеречные огни высоких кондоминиумов в гавани, поток машин к центру города напоминал красную змею. Мы были на пустынной пристани возле залива Сан-Диего. Я подумала о своем отце, которого я убеждала не беспокоиться, просто позволить мне быть, дышать и жить. Я была единственным ребенком в семье, и он уже потерял мою мать.

Я представила, что он ужинает во дворе, на утесе, откуда открывается вид на тихую бухту в Ла-Хойе. Он в совершенстве владел искусством пить красное вино, не намочив усы. Он использовал свою нижнюю губу и по-особому наклонял голову. Я буду скучать по его густым седым усам, хотя и протестовала каждый раз, когда он меня целовал. Три раза в щеки. Левая, правая, левая. Всегда. Неважно, спустилась ли я просто позавтракать или отправляюсь в кругосветное путешествие. У меня шкафы были забиты дизайнерскими туфлями, сумками и безделушками, но именно по этому, я и буду скучать. По трем поцелуям от Уоррена Седжвика.

— Мой отец заплатит тебе, сколько ты хочешь, — сказала я,— без вопросов.

Мольба. Торг. Это получается так легко, когда ты на волосок от смерти.

Мое предложение осталось без ответа, лишь твердая рука заставила меня опустить голову.

Мой убийца приготовился. Я стояла на коленях в центре большого куска брезента, который покрывал большую часть палубы. Его углы были прижаты кусками бетона. Я представила свой труп, завернутый в брезент и выброшенный где-нибудь посреди океана. Мой разум все еще бунтовал против этого, но сердце… сердце знало.

— Дорогой Господь, благослови мою душу. И присмотри за папой, за МаМаЛу, и за Эстебаном.

Это была молитва из прошлого, которую я не произносила годами, но слова приходили машинально, срываясь с моих губ, словно маленькие бусинки спокойствия.

В этот момент я осознала, что в самом конце вся боль, обиды и оправдания становятся ничем, мимолетными явлениями, которые рассеиваются, как бледные призраки перед образами людей, которых вы любили и которые любили вас. Потому что в конце моя жизнь свелась только к трем поцелуям и трем лицам: мой отец, моя няня и ее сын ― двоих из них я не видела с того момента, как свернула на сухую пыльную дорогу Каса Паломы.

О ком ты подумаешь перед самой смертью?