Читаем без скачивания Роман женщины - Александр Дюма-сын

Вот неизбежное зло, которое заключают в себе пансионы, т. е. соединение многих существований в один тесный кружок, живущий одной жизнью; эти существования, поставленные на некоторое время на один уровень, рассыпавшись впоследствии по общественной лестнице, разделятся непременно. Вследствие этого рождаются эгоизм в одних — зависть в других, и Бог один знает, что бывает следствием того и другого.

К счастью, не преждевременное горе мы собираемся описывать в настоящую минуту и будем следить не за грустной тенью; а так как мы не обозрели еще сада, в котором начинается наша история, то оставим на время эти белокурые головки с их невинными грезами и войдем в липовую аллею, где так много прохлады и тени и так мало воспитанниц. Мы найдем здесь двух уже довольно взрослых девушек, которые прогуливаются взявшись за руки; несмотря на сумерки, мы можем подробно разглядеть их общие черты: одна из них, младшая, очаровательная брюнетка, другая — прелестная блондинка. Вот на них-то мы и сосредоточим наше внимание и последуем за ними.

Видели ли вы женщин Диаза? Этих бледно-розовых, улыбающихся созданий, изображенных среди восхитительной природы; их ноги тонут в зеленой мураве и цветах — и, как богини времен язычества, они как бы окружены сиянием? Видели ли вы живопись Мюллера, эти поэтические и увлекательные головки — с их очаровательными улыбками, с небесно-голубыми глазами и волосами, подобными золотистому шелку? Так займите у одного всю силу кисти, у другого — тайну его карандаша, и вы будете в состоянии вообразить себе прелестную блондинку, о которой я говорил вам.

Уже с давних пор и долго еще будет длиться спор: какому цвету волос отдать решительное преимущество? Мы не беремся решить его, хотя и создали себе разные типы красоты и поэзии, мы, не иначе, воображаем их как украшенных белокурыми волосами. Из этого не следует, чтобы мы были противниками черных; нет, мы только поклонники первых. Мы признаем, что в природе существуют резко поразительные тоны, которые вызывают удивление, точно также как и нежные, которые располагают к мечте; мы говорим, что образ женщины, впервые явившийся в нашем воображении, первые черты ее, рождающиеся в нашем сердце, никогда не бывают с волосами черными; мы хотим сказать, что брюнетка есть олицетворение страсти, а блондинка — любви.

Теперь, когда мы попали в сад г-жи Дюверне, следя за молодыми девушками, обратим наше внимание преимущественно на блондинку. Оттого ли, что нашли в чертах ее лица выражение грусти или поэзии, что почти одно и то же, но чего мы не заметили у ее подруги; оттого ли, что в ее голубых глазах мы угадали выражение, которого напрасно искали бы в черных; оттого ли, наконец, что в этой улыбке, которая изредка набегала на ее губы, мы прочли безотчетную грусть, которая, если и не имела причин в настоящем, то, как нам казалось, была предчувствием будущего, — не знаем; но, во всяком случае, жизнь и будущее этого ребенка заинтересовали нас против воли, и нам захотелось узнать, что судьба готовит ее существованию.

Итак, оставим других детей, которых мы видим собравшимися в кружки, строить воздушные замки, которые через полчаса докончит сон, и подойдем тихонько к отделившимся подругам, чтобы послушать их разговор.

— В котором часу ты уедешь завтра? — спросила брюнетка, Клементина.

— Ты хотела сказать, в котором часу мы уедем? — возразила блондинка, Мари.

— Ну да.

— Экипаж будет готов к 11 часам.

— И когда мы приедем к твоим?

— Через 9 часов.

— Какое счастье! День будет чудесный; посмотри, сколько звезд! Ты очень счастлива!

— Почему так?

— Еще спрашиваешь! Ты уезжаешь отсюда с тем, чтобы более не возвращаться; ты навсегда оставляешь классную скамью, на которой так неудобно сидеть, нашу постель, где так дурно спится, ты будешь жить в Париже, в замке, быть может… жить с родителями; войдешь в свет, о котором говорят так много дурного и который мне кажется обворожительным, — и ты меня спрашиваешь еще, почему ты счастлива! Нет, милая моя, или ты слишком требовательна, или слишком забывчива.

— Ты права, но это все ожидает и тебя со временем.

— Да, только далеко не то же самое; прежде всего, я должна дожидаться целый год, а к тому же еще я вовсе не имею твоего состояния. Ты войдешь в жизнь через золотые двери, а мои едва ли будут вызолочены; выйдя отсюда, я должна буду уехать в провинцию к тетке, которая вовсе не веселого нрава, меня отдадут замуж за какого-нибудь нотариуса, тогда как ты… Но постой, одно приводит меня в отчаяние, это мысль, что впоследствии предрассудки более, быть может, чем расстояние, разлучат нас навеки. Кроме того, понимаешь ли ты, есть что-то святое в этой дружбе двух сердец, в этом слиянии симпатий, совершившемся без кровных уз, а случайно. И так обещаешь ли ты всегда любить меня?

Они обнялись.

— Как подумаешь, — продолжало беспечное дитя, — что я два месяца проведу вне пансиона и с тобою… Кстати, твой отец добрый человек?

— Превосходный; а маман…

— О, ее я давно знаю. Как нам будет весело; как мы посмеемся! Послушай, скажи откровенно, что ты чувствуешь, расставаясь с пансионом?

— Грущу, клянусь тебе; потому что оставляю привычки если не счастливой, то правильной жизни; потому что до сих пор я не знала иных огорчений, как взыскания за неисполнение, но вот уже два года как я большая, — прибавила, улыбаясь, Мария, — следовательно, не имела даже и их; потому, наконец, что я знаю, что оставляю, и не знаю, что найду.

— Вот забавная причина, ну так я скажу тебе: ты найдешь дом в Париже, меблированный несколько иначе твоей здешней комнаты, прислугу, лошадей и возможную роскошь; ты найдешь отца и мать, которые обожают свое дитя, а не г-жу Дюверне, которая улыбается тебе за 2 тысячи франков; ты найдешь на лето чудесный замок, окруженный лесом, полями, с бесконечным горизонтом и светлым небом, тогда как здесь мы пользуемся только маленькой его частью. Зимой ты найдешь спектакли, балы, туалеты, упоение от светской жизни, удивление мужчин, ненависть женщин, а это тоже что-нибудь да значит, и из удивляющейся тобой толпы — право выбрать самого изящного, самого благородного, самого умного, потому что ты сама изящнейшая, благороднейшая, прелестнейшая из женщин, что тоже не лишнее, во всяком случае, даже в счастье. Наконец, ты найдешь свободу, слово, за которое пролито много крови; вот какое незначительное изменение произойдет в твоей жизни. И как ты мило горюешь об этом изменении! Я же, которой нечего и надеяться найти то, что ожидает тебя, — я не жалею ни о чем.

Мари слушала ее, улыбаясь.

— Ах, — добавила Клементина, — если мне жаль чего-нибудь, так это милую подругу, которой подобную я не встречу никогда, быть может, и которая не задумалась бы пожертвовать для меня жизнью.

— Об этом-то именно я и сожалею…

— Тогда как я еду с тобой…

— Ведь на два месяца только.

— Будет с тебя. Случись, что я буду всюду и везде вместе с тобой, я надоем тебе до крайности. Послушай, милая Мари, ты знаешь мой веселый характер, так поверь мне, что только с веселой точки зрения и можно хорошо рассмотреть свет, и быть сострадательным к его недостаткам, и не огорчаться его неблагодарностью. Мы проведем целых два месяца вместе; будем любить друг друга, будем бегать по лесам, как сумасшедшие, без сожалений и страха; пройдут они, и мы расстанемся: ты поедешь в Париж, я вернусь сюда. Некоторое время ты будешь писать мне о новых для тебя радостях, о новых торжествах, потом у тебя не будет времени и на это; я же буду писать тебе постоянно, потому что буду скучать, по крайней мере, по 12 часов в сутки; но я буду довольна, зная, что ты счастлива. Однако пойдем укладывать наши вещи.

Молодые девушки прошли сад и поднялись в свои комнаты.

— Надо сделать опись, — сказала Мари.

— Я требую добровольного забвения книг по истории и географии, — заметила Клементина, — а также и все английские, немецкие и арифметика должны быть забыты. Теперь я хочу растворить двери, чтобы мы могли укладываться и разговаривать.

Их комнаты были смежные. Комната Мари была угловая, в три окна, завешенная белыми гардинами, стены были покрыты серыми обоями с нежно-голубыми цветочками; молодая девушка уставила здесь фортепиано, комод, пюпитр и стол. Правда, остающееся свободное пространство было весьма мало и потому еще менее, что два кресла, которые Мари не знала куда деть и которые, не имея определенного места, беспрестанно переставлялись. К счастью, кровать помещалась в нише, иначе не было бы возможности сделать ни одного шага, не наткнувшись на что-нибудь, а между тем здесь все дышало тем благоуханием, которое придается присутствием женщины. Открытое фортепиано, казалось, еще издавало звуки; наброшенный эскиз улыбался с пюпитра: книги, ноты, зеркало, распятие и цветы дополняли убранство этой комнаты — скромного и таинственного убежища мыслей и грез очаровательного ребенка. Вдыхая запах этих цветов, молясь перед распятием, смотрясь в это зеркало, оно предавалась надеждам, мечтам и женскому тщеславию. Тот, кто был бы в состоянии читать в этом юном сердце, прочел бы прекрасную книгу. Мари придвинула стул к комоду, села, открыла ящики и выложила на стол вещи, которые она хотела взять с собою.