Читаем без скачивания Рассказы - Уильям Тревор

Казалось бы, какое отношение имеет рассказ о лицемерных, порочных отношениях "закадычных" друзей-англичан, из года в год отдыхающих летом в идиллическом ирландском местечке, в гостеприимном уютном отеле, умело руководимом хозяевами-англичанами, к трагической истории двух детей, мальчика и девочки, которые, когда выросли, стали убийцами? Судьбы, такие далекие, такие разные, внезапно соприкоснулись: одна из англичанок, Синтия, стала случайной свидетельницей самоубийства. Еще детьми ирландец и его любимая бывали в этом дивном месте, где по сей день вроде бы ничто не напоминает о кровавой ирландской истории. Они росли, и жизнь, реальная ирландская жизнь, топтала их надежды. Девушка стала террористкой; с одержимостью фанатика, сжигаемая ненавистью, она подкладывала бомбы в самых оживленных, многолюдных районах Лондона. Даже мольбы юноши, которого она когда-то любила, не способны были остановить ее. С числом ее жертв росло отчаяние молодого человека. Он убил ее; но сам, испив из чаши насилия, не смог дальше жить.

Сквозь частное Тревор смотрит на общее, в единичных судьбах отражается история этой многострадальной страны. Циничные, самодовольные, высокомерные, внешне безобидные и благопристойные англичане постепенно вырастают в рассказе до символа Великобритании, которая из века в век равнодушно взирала на трагедию порабощенного ею народа и теперь же пожинает кровавые плоды своей ненависти.

Однако Тревор - весьма своеобразный хроникер человеческих слабостей. Наряду с классическими нравоописательными сюжетами и зарисовками у него немало фарсов и фантасмагорий, которые поначалу озадачивают. Как известно, любое сравнение хромает, но слишком велик соблазн сравнить Тревора с Гофманом, во всяком случае, отметить явную преемственность, существующую между этими писателями. А уж параллели с гоголевским "Носом" не раз приходят на ум, когда читаешь рассказы, в которых обычная, будничная, серенькая реальность взрывается изнутри абсурдом.

Как относиться к Даттам, героям довольно странного рассказа "Около колыбели"? Они нанимают няньку, всячески ублажают ее, но при этом строго-настрого наказывают ей никогда не подниматься в детскую. Узнав тайну Даттов, становится как-то не по себе: ребенка никакого у них нет, не было и не будет, а в колыбели, довольно часто сменяя друг друга, спят старики. Торговец антикварной мебелью Джеффе ("Столик") едва успевает купить старинный столик, как тут же перепродает его бывшему владельцу. И вообще занимается делами, далекими от его профессии, - выкладывает своей клиентке все, что о ней думает, попутно открыв этой недалекой женщине глаза на истинные отношения ее мужа с некоей миссис Югол, из-за которой, собственно, и возникла вся эта чехарда со столиком. Мистер Атридж ("Сложный характер"), человек безупречных манер и, с его точки зрения, безупречной морали, превозмогает себя и помогает соседке, вульгарной миссис Матара, вытащить из ее квартиры внезапно умершего любовника. Только оказывается, что умерший жив-здоров, и загублен прекрасный рассказ, который он уже заготовил для светских знакомых.

И еще - автор никого не осуждает: ни опустошенную, циничную Милли ("За чертой"), мечтающую, что ее подругу, с мужем которой у нее давний роман, упрячут в сумасшедший дом, ни заматеревшего в одиночестве и бесконечных подсчетах прибыли Джеффса ("Столик"), ни даже Данкер-сов ("Отель "Ленивый месяц"), на совести у которых, возможно, убийство хозяина дома. Но эта бесстрастность, пожалуй, слишком нарочита, чтобы быть подлинной. По сути своего взгляда на мир Тревор - писатель-дидактик, нравственная шкала которого совершенно определенна. Особенно он беспощаден к равнодушию, эгоизму, душевной глухоте, черствости, делячеству, пошлости, вульгарности, шовинизму, самолюбованию и самообману. Но в том-то и состоит своеобразие его прозы, что ей чуждо "лобовое" осуждение и откровенное неприятие. Читателю надо немало потрудиться, чтобы понять скрытый смысл обрывочных, брошенных походя замечаний и деталей, которые редко когда бывают ненамеренными. "В творчестве, - говорит Тревор, - меня особенно занимают взаимоотношения между писателем и неизвестным ему читателем... Нередко бывает, что этот незнакомец увидит в моих рассказах то, что я и сам не заметил".

Итог жизни почтенной, окруженной множеством знакомых мисс Ифосс ("Около колыбели") - колыбель в доме Даттов, где ей суждено провести на правах "ребенка" остаток своих дней. Но этот абсурдный, какой-то дикий конец, в сущности, плата - хотя Тревор нигде об этом прямо не говорит - за эгоизм, который всегда был нормой существования мисс Ифосс. Эта женщина в свое время "даже родила ребенка". Он умер, но она не слишком убивалась. Правда, странное в таких обстоятельствах спокойствие заставило возлюбленного мисс Ифосс по-новому взглянуть на нее. Без шума и скандала в один прекрасный день он собрал вещи - и был таков. Но и тут мисс Ифосс быстро утешилась: жизнь ее была слишком полна телефонными звонками, поездками, фильмами. Обделившая сама себя, мисс Ифосс искренне считала, что у нее-то все в порядке.

Человеческая неполноценность, духовная ущербность и даже какая-то психическая и нравственная извращенность есть и в Даттах, "будущих родителях" мисс Ифосс. Не случайно один из персонажей рассказа называет их "поганками". Дело даже не в том, что они внешне отталкивающи. Формально Датты - "маленькие люди", те, к кому с такой заботой и состраданием относились и русские классические писатели, и их английские собратья по перу. Но и "маленькие люди", как в свое время показал А. П. Чехов, бывают разными. Могут они быть, несмотря на свое униженное положение, духовно высокими, а могут, как чеховский чиновник ("Смерть чиновника"), дрожать от сознания своей ничтожности, а потому подличать и пресмыкаться.

Детали, к которым прибегает Тревор, особенно если их правильно расшифровать, помогают увидеть истинное отношение автора к героям. Здесь Тревор - последователь Чехова и, безусловно, ученик Джойса, который оказал на него значительное влияние, особенно в поэтике. Вовсе не случайно утонченный, изысканный, "сложный" Атридж ("Сложный характер") любит "Тангейзера" Вагнера и читает "Нортенгерское аббатство" Джейн Остен. Опера, прославляющая необоримость и величие любви, плохо вяжется с внутренним обликом себялюбца Атриджа, которому молодая жена еще в пору их медового месяца, задыхаясь от бешенства, бросала в лицо: "Мерзкий старый сухарь!" Таким же ироническим комментарием становится и упоминание романа Остен, которая осуждала подобных Атриджу - самовлюбленных, деланных, неестественных людей.

Некоторая заданность сюжета, обнаженность конструкции повествования не смущают Тревора. Фактическое правдоподобие легко приносится им в жертву, если, нарушив его, можно высветить обычное и привычное. В таких случаях деталь нередко становится символом, как, например, в рассказе "Любовники минувших лет". Ванна - жестокий символ, к которому обращается Тревор, давая и скупую характеристику "пританцовывающим 60-м". Только в этой искусственной, фарсовой, бурлескной ситуации чувствовали себя людьми герои рассказа. Но вот они попытались ступить на землю. Перебивались в дешевенькой квартирке, попробовали ради экономии жить с матерью Мари, стопроцентной мещанкой, которая не могла смириться с тем, что у ее дочери связь с женатым мужчиной, и ела их поедом. Раскрепощение оказалось мифом, таким же несбыточным, как поездки в далекие страны, которые рекламировал в своем бюро путешествий герой. Реальностью была мало чем изменившаяся, несмотря на все разговоры о вседозволенности, мораль обывателей, ревниво оберегающих свои доходы и толкающих героиню, "соблазнительную, как подружки Джеймса Бонда", на брак с пивоваром.

В рассказе "За чертой", который весь построен на контрастах (например, идиллическая красота ирландской природы и кровавая история страны; безупречность поведения и внешности хозяев отеля и их внутренняя холодность; жалкий, неподобающий вид незнакомца в отеле и его искренность, цельность; спутанные волосы, распухшее от слез лицо Синтии и ее духовное прозрение), невзначай, как и заведено у Тревора, возникает имя Джульетта. Так зовут подружку одного из англичан, Декко. Встреться это имя у другого, менее экономного в средствах писателя, на него можно было бы и не обратить внимания. Здесь же имя шекспировской героини лишний раз подчеркивает пошлость любовных отношений отдыхающих англичан и трагизм судьбы современных Ромео и Джульетт. Соединить свои судьбы им по-прежнему мешает рознь, только теперь принявшая национальные размеры.

Литературные аллюзии часты в прозе Тревора. В рассказе "Отель "Ленивый месяц" очевидна параллель с "Вишневым садом" Чехова. Лопахин, буржуа, по духу своему чуждый Раневской,объективный носитель прогресса: историческая правда при всей ее жестокости на его стороне. Ситуация, описанная Тревором, и в самом деле похожа на чеховскую. Пришел в упадок дом, некому ухаживать за садом, который, будь он в других руках, мог бы приносить немалые доходы. И вот появляются энергичные Данкерсы, все меняют, все обновляют. Но Тревору важна в первую очередь нравственная сторона проблемы. Данкерсы попутно все оскверняют своим присутствием. В этих "завоевателях мира" "пошлость пошлого человека" уже беспредельна, приняла угрожающие размеры. Симпатии Тревора безоговорочно на стороне старых, больных, но достойных в своей немощи аристократов. Хотя они живут в собственном, вымышленном мире, в их безумии и даже маразме леди Марстон нет фантасмагории абсурда, сопутствующей Данкерсам.