Читаем без скачивания Пятнистая смерть - Явдат Ильясов

Черный вестник!

Этих коршунов — пропасть в чангале. Они постоянно летают у становища, жадно выискивая пищу, и слева заходят, и справа, но никто не обращает на них внимания, пока в племени мир, пока в палатках тишина. Но стоит случиться несчастью — и коршун уже замечен, и коршун повинен в беде, саков постигшей.

Коршун слева пророчит смерть.

Старый вожак тронул пальцами лезвие, опустил нож.

— Что-ж! Человек не только жизнью своей, но и смертью родному семейству, кровному роду и племени служить обязан. Спаргапа! Собери людей.

Взмах руки — и Белый отец, не глядя, вогнал длинный нож в кожаные ножны.

Юнец, в чьей груди полудетская жалость к отцу боролась, как с огнем вода, с весельем предвкушением схватки в чангале, резво, как жеребчик-трехлеток, сорвался с места.

Томруз сидела на примятой траве, закрыв узкой ладонью бледное лицо.

— Томруз, — тих-тихо позвал старик.

Она повернулась, обняла колени мужа, глянула снизу в его мерцающие глаза слепыми от горя глазами. Искривленный рот женщины издавал неслышный вопль.

— Не убивайся, Томруз, так не надо.

— Сколько у нас молодых, их послал бы.

— Дело молодых — жизнь, смерть — дело старых.

Вождь опустился на корточки. Бережно взял руку жены, приложил к волосатой груди и запел без слов, завыл негромко сквозь косо сцепленные зубы.

Томруз тихо зарыдала.

Высоко над лужайкой, заходя слева от Белого отца, делал новый круг парящий коршун.

Охотники двинулись в гущу зарослей. Чангала угрожающе затаилась. Где-то в ее глубине, в непролазных дебрях, бродила Пятнистая смерть.

Сильная и неутомимая, хитрая и неуловимая, она держала в страхе всю речную пойму. Пятнистая смерть убивала мгновенно. Двадцать пять человеческих шагов — таков был прыжок свирепой хищницы. Уступая в размерах льву и тигру, она вдвое превосходила первого упорством и свирепостью, второго — умом и ловкостью.

Случалось, люди находили пропавших коров застрявшими среди ветвей высоко над землей. Какой вихрь мог подхватить столь тяжелых животных и кинуть на вершину ясеня или черного вяза?

Их втаскивала на дерево Пятнистая смерть.

Пятнистая смерть избегала прямых встреч. Свободно, как бы скользя, пробиралось чудовище сквозь колючий кустарник; вязало, коварно запутывая следы, невероятные узлы и петли, заходило вперед, преследуя добычу, возвращалось и внезапно разило жертву сзади или сбоку.

Она никогда не съедала добычу. Пятнистая смерть питалась кровью — и ради горячей крови задирала десяток животных в день. Ее не могли одолеть ни клыкастый кабан, ни рогатый олень. Она воровала детей, истребляла людей для забавы.

Эту проклятую тварь не удалось изловить до сих пор потому, что одни боялись, другие брались за дело не очень умело, действовали опрометчиво или порознь.

…Задумчив старый вождь. В тяжелый он вышел путь. Но — хорошо на душе… Смерть? Она, как и жизнь — человеческое достояние. Она, как и жизнь, бывает худой и доброй. Надо уметь жить — умереть тоже надо уметь. И гибелью в правой битве человек превосходит смерть.

И потому не слезную песню небытия, а ликующий гимн в честь богини-творца поют охотники, шлепая мерно и звучно, на всю чангалу, правыми ладонями об оголенные левые плечи:

— О Анахита, дающая жизнь, увеличивающая стада! Ты соединяешь мужчину и женщину. Завязываешь плод. Наполняешь молоком материнскую грудь. Венец из ста звезд на мудром челе. Ты высоко опоясана, облачена в одежду из тридцати шкур выдры, в блестящий мех…

Охотники с трудом удерживали собак.

Гончие псы, очутившись в чангале, учуяли близость такого обилия дичи, что у них от нетерпения чесались лапы и щелкали зубы.

Еще не выделив ни одного ясного запаха из той пряной мешанины, что хлынула в их ноздри из мокрых зарослей, еще не взяв ни одного следа, собаки уже бешено рвались в драку. Догонять, хватать! Вперед! А там уже подвернется какая-нибудь живность.

Душный воздух чангалы взбудоражил кровь и Спаргапе. Кровь ударила юноше в голову. Он раскраснелся от возбуждения, как от жары, он улыбался криво и бессмысленно, как пьяный. Если б Спаргапа чуть меньше стеснялся отца, он бы ринулся в чащу проворней любого пса.

— Смотрите! — воскликнул Хугава.

Над кроной черного вяза, неуклюже помахивая крыльями, взлетели отяжелевшие от еды стервятники. Кинулись с тропы в сторону мохнатые желтые существа. В холодной тени, повисшей обрывком ночи под кустами гребенчука и облепихи, вспыхнули зелеными огоньками глаза лукавых шакалов, падких на падаль.

…Куски растерзанного мяса, клочья внутренностей, розовые, дочиста обглоданные кости — вот и все, что осталось от Наутара.

— Бедный Наутар! — Старый вождь сцепил пальцы вытянутых перед собою рук. — Он уподобился нечестивому персу, выброшенному собакам на съедение. Как доберется до загробного мира человек, по частям разбежавшийся в разные стороны в желудках зверей и птиц?

Саки зарыли прах Наутара у самой тропы.

Белый отец гневно сказал священному дереву:

— Ты не защитил Наутара — ты больше не Многочтимый страж. Будь проклят!

И выстрелил в корявый ствол из лука. И все охотники последовали его примеру. И утыканный стрелами черный вяз стал колючим, как дикобраз.

Вождь тягуче протрубил в рог и громко-громко крикнул в чащу:

— Пятнистая смерть! Эй, Пятнистая смерть! Выходи на поединок. Я хочу тебя убить.

Он прислушался — чангала не отвечала.

— Боишься? Хочешь скрыться от нас? Не уйдешь! Много зла ты причинила моему племени, о Пятнистая смерть. Пора взыскать с тебя за все. Кровь за кровь. Я вспорю твое брюхо, Пятнистая смерть!

Молчала чангала… Белый отец дернул за поводок лучшую собаку и двинулся с нею вокруг отвергнутого кумира. Собака, то шумно потягивая парной воздух, то коротко посапывая, чихая и фыркая, расторопно шарила подрагивающим носом в молодой осоке.

Вдруг она рывком прянула назад — и, как будто от этого резкого движения, у нее на загривке дыбом встала шерсть.

Прижав уши и плотно примкнув к ногам хвост, собака зарычала — скорей боязливо, чем грозно: на чистом песке под редкой травой виднелся отпечаток громадной круглой лапы. От следа исходил сладковато-душный, нестерпимый для собак кошачий запах.

— Сюда!

Вождь спустил первую свору. Саки ударили пятками в бока лошадей. Рванулся вперед и Спаргапа, но его настиг грубый окрик отца:

— Хоу (эй)! Куда ты?

Юнец остановился. Удивление и досада. Старик сказал насмешливо:

— Так тебя и ждет Пятнистая смерть, вон там у куста. Ишь, разогнался. Успеешь голову сломать. Не отходи от меня.

Спаргапа, чтоб не заплакать, до самого подбородка втащил губу под верхние зубы, прикусил крепко, медленно отвел увлажнившиеся глаза в сторону. И когда он отводил их, вождь так и потянулся к нему с мучительной любовью и жалостью во взгляде.

Но стоило сыну вновь повернуться к отцу, как тот опять насупился, точно дряхлый ястреб.

— Поехали не торопясь, — проворчал вождь. — Все равно не догнать сегодня Пятнистую смерть.

…Путь хищницы пролегал через плотные завесы ежевичных плетей, усаженных острыми, как щучьи зубы, шипами, сквозь колючие стены дымчато-зеленого лоха, источавшего терпкий аромат желтоватых цветов.

Солнце только на днях вступило в созвездие Овна.

Река не успела разлиться. В глинистых чащах болот, желтая, как свежий мед, стояла гнилая вода, лишь слегка разбавленная влагой недавних скудных дождей.

Хотя деревья, кусты, молодая трава распустились почти в полную силу, они еще не могли закрасить яркой зеленью рыжие пятна прелых трав прошлогодних. Черная издалека, чангала, как всегда в эту пору, была изнутри пестрой, в крапинках, как диковинная птица.

Из тухлой воды, рядом с юными побегами тростника, торчали острые, как дротик, сухие, обломанные стебли тростника отмершего, и не одна собака и лошадь напоролись нынче на них животом или грудью.

— Ку-хак!.. — С гортанно-высоким, скребущим криком взмывали из-под ног длиннохвостые фазаны.

Треск. Оглушительное хлопанье крыльев. Ударив вверх, точно камень, выброшенный катапультой, фазан на миг замирает в воздухе, чтобы перевернуться, и, косо снижаясь уходит прочь.

— Этот миг и старайся уловить, если хочешь достать петуха стрелой, сказал наставительно Спаргапе отец. — Дело трудное. Навык нужен.

Разгорелся юный Спаргапа! Звенела тетива, стрелы так и свистели. Но стрелы пропадали в одной стороне, фазаны — в другой.

— Может, у меня выйдет? — Хугава туго, до отказа, натянул двухслойный лук, откинулся назад, настороженно прищурился. И едва из кустарника вырвался крупный самец, Хугава, почти лежа спиной на крупе коня, коротко выдохнул и спустил тетиву.

— Ах-вах! — завопил Спаргапа от зависти. — Горе моей голове…