Читаем без скачивания Расскажи мне про Стешиху, папа - Феликс Дымов

Дымов Феликс

Расскажи мне про Стешиху, папа

Феликс Яковлевич Дымов

Расскажи мне про Стешиху, папа...

Она влетела в луч фары и на мгновенье остолбенела - прежде, чем ее сшиб радиатор. Я притормозил, выскочил из машины, поднял ее, еще теплую, недвижную, подышал в клюв. У нее были выпуклые, разведенные к краям лицевого диска глаза и длинные пушистые штанишки, до того пушистые - словно мельчайшая воздушная кольчужка. Я и не подозревал, что совы вблизи так красивы. Подошел Олег, сокрушенно поцокал языком, легкомысленным движением растопыренной пятерней, в два гребка, от затылка на лоб - пригладил волосы. В свои тридцать два года он все еще юно круглолиц, розовощек, мальчишковат. На мою руку с птицей падал непрямой отблеск света фар. - Разбилась? - спросил Олег. - А ты и затосковал? - Жалко... Красавица... - Душевный... - издевательски протянул он. - Брось расстраиваться, сама виновата. - Будто ей от этого легче... - Хочешь, закажу тебе из нее чучело? Я не ответил, осторожно положил птицу на заднее сиденье, тронул стартер. Настроение испортилось. Я погнал машину, зло давя на газ, не так из чувства вины, как от сознания плохо законченного дня. Есть случайности, сразу выбивающие из колеи. Еще бы: с одной стороны хрупкая сова, с другой - слепая торпеда мчащегося сквозь ночь автомобиля. Сравнение не в пользу природы... По бокам шоссе трепетали две стены мрака. Пронзительные фары неровно толкали темноту, раскатывая перед нами бесконечную, серую, грубой домашней вязки дорожку. Скоро покажется одинокое дерево, единственное на много километров пути. А там уже и земли нашего целинного совхоза "Тихоокеанский"... Олег заночует у меня, на биостанцию махнет завтра автобусом... Строго говоря, я немножко завидую Олегу. Нет-нет, не его успехам, хотя он уже доктор наук и твердо целит в членкоры. В конце концов, и я ни много ни мало главный агроном области, и знаю по секрету, что последнее бюро обсуждало мою кандидатуру на орден. И все же я завидую Олегу, завидую его умению подгонять жизнь по своим меркам. Вот приедем в мою просторную, пятикомнатную, саманную хату. Конечно, современная городская мебель, телевизор, изящная накатка на стенах, чехословацкие светильники - в принципе, неплохо. Оля встретит нас хорошим ужином, постелит Олегу в гостиной, на журнальном столике он найдет модный роман, которым приятно позабавиться перед сном. Но посмотришь его глазами - и ужаснешься от копоти над плитой, от горки угля возле топки, от чуда сельского быта кнопочного умывальника в углу, в который надо таскать воду из колонки моя грешная и не выполненная сегодня обязанность. Не говоря уж об укромном закутке позади гаража - допотопной будочке со скрипучей дверцей... У Олега на биостанции все иначе. Ослепительно белые призмы лабораторных корпусов. Поодаль, в продуманном беспорядке, рассыпаны одноэтажные коттеджи научных сотрудников. Мой друг немало похлопотал над устройством своего гнездышка. Прихожая в виде грота, с грубой объемной штукатуркой и обоями под замшелую каменную кладку... Забранные чем-то ворсистым двери... Мохнатая синтетика под ногами... Убийственно красивая югославская кухня... Сложный агрегат утилизации отходов, персонально заказанный Олежкой чуть ли не в Звездном городке... И еще много всякого такого, от чего я каждый раз буквально обалдеваю. Единственное, что не может примирить меня с его экстрадомом, это прочный холостяцкий дух. К Олегу никто никогда не выбегает навстречу, не спрашивает, замирая на манер моей Алены: "Папа, а хлеб от зайчика принес?" И черствый, пропахший табаком кусок хлеба из портфеля дочурка прижимает к груди крепче самой нарядной шоколадки... Впрочем, у Олега свое понятие уюта, где нет места жене, тем более - детям. И все же мы часто встречаемся по работе. Да и старая дружба не ржавеет. Сейчас, например, мы возвращаемся с охоты. Километрах в сорока к югу пять лет назад затопили заброшенный карьер, высеяли камыши, поселили карпов и нутрий. Невесть откуда сами собой притопали бобры. А там уж и перелетные птицы признали наше искусственное озеро - второй сезон разрешена официальная охота. Я, правда, в обычном смысле не охочусь - у меня фоторужье. Зато Олег азартно палит из обоих стволов, по большей части - мимо. То немногое, что удается добыть, раздает первым встречным, чаще всего мне. Оля смеется: "Ну, муж! Одним фотоаппаратом крякв промышляет..." Мы с Олегом и встретились-то на охоте. Точнее, возобновили смутное знакомство, если можно так назвать последствия одной детской драки. Однажды, еще в шестом классе, на меня налетел третьеклассник, которому показалось, будто я недостаточно быстро уступил ему дорогу. Он наскакивал, бодался, пинался, отчаянно размахивал портфелем. Сначала мне было смешно, и я, не давая воли рукам, лишь отталкивал этот рыжий розовощекий ураган. Потом петушиная ярость пацаненка мне надоела, я, к своему стыду, прилично нащелкал ему. С тех пор при встречах он издали грозил мне портфелем, я молча отворачивался. Через два года мы оттуда переехали. Нисколько не удивлюсь, если он решил, из-за него. Олег всю жизнь полагает, что все на свете совершается из-за него. Вплоть до прошлого года мы с Олегом не виделись. А в прошлом году я проявлял свой "охотничий трофей": на переднем плане утка, за ней, в необычном ракурсе - с дула - направленная в зрителя двустволка. Снимок, конечно, рискованный - я сам мог угодить под выстрел. Но все обошлось. Телеобъектив поймал и зафиксировал охотника - в глубине кадра, на продолжении ружья. В великом изумлении я узнал стрелка - по особому прищуру глаз перед тем, как драться. И, вероятно, стрелять. Этакое тонкое выражение лица, когда цель сосредоточена в миге: кончилось прошлое и нет будущего. Тоска по невозвратному детству, ну, и еще, может быть, любопытство - что же вышло из петушка? - заставили меня заговорить с ним в следующую субботу. Поводом послужила подаренная фотография. Олег оказался славным малым, и общие воспоминания сблизили нас гораздо быстрее общих интересов... На развилке дорог повернули налево и проехали наконец то самое дерево. В степи одинокие деревья издавна поименованы. Наше, к примеру, зовется Саодат, чему я никак не нахожу объяснения: в переводе с узбекского это означет "счастье". Не знаю уж, кого оно счастьем наделило или чье счастье составило, но вот так... Отсюда километров пятнадцать до дома. И дом! Машину неожиданно тряхнуло на ухабе. Олег чертыхнулся и заговорил: - Поосторожней! Я же не пресмыкающееся! - А то бы ужалил? - Да нет, распластался. Завидую способностям змей. Они ползают - словно перетекают по земле: с головы прибавляется с хвоста тает... Вот бы в транспорт такой же принцип заложить. - У современного транспорта иные заботы. - Пошли неровности, и я снизил скорость. - Неплохо бы автобусам растягиваться в часы пик. Вроде безразмерного питона. - От смешного до великого один шаг. Берусь доказать, - Олег подмигнул, что эластичные стенки типа змеиной кожи сделали бы в технике переворот. - У тебя от неровностей дороги фантазия разыгралась. Причем глубина идей прямо пропорциональна глубине ям. - Не так уж ты и не прав. Я, между прочим, часто ловлю себя на том, как много интересного остается невыдуманным в смежных областях. - Олег разлохматил шевелюру. - Почему, скажем, мы не имеем палатки с надувным дном? Скольких насморков удалось бы избежать и сколько сберечь лапника! Или еще: ты бы не хотел сыграть в стоклеточные шахматы? Я такие роскошные правила придумал! А какой бы я внедрил умопомрачительный галстук, какие бы немыслимые каблучки подарил дамам! Мечта! Говорить о таких вещах бессмысленно, я охотно бы все это нарисовал, лишь бы кто-нибудь взялся эксплуатировать мои побочные ассоциации. Похлопочи по начальству, пусть меня приспособят заместителем по идеям! - Мало тебе твоих собственных лавров? Я имею в виду биологию. - Да, но зачем зарывать другие таланты, коли уж они прорезались? Олег поерзал, глубже ввинчиваясь в сиденье, задрал колени под самую приборную доску. - От скромности ты не умрешь. - Я покосился в зеркальце на самодовольную круглую физиономию. - А вот ответь-ка мне со всей серьезностью на такой вопросик: почему ты вспомнил змей? По Фрейду, случайные ассоциации всегда свидетели тайных мыслей. - Уточняю: не змей, а рептилий. Последний год я занимаюсь не змеями, а ящерицами. - Не будь мелочным! - Не буду. - Олег опустил стекло, выставил за окно локоть. - Горю нетерпением услышать подробности. Так же, как ты - рассказать. - Силен, старик! Иностранные философы тебе явно на пользу. - Не темни, не заставляй себя уговаривать. - Я помахал рукой стоящему у дороги верблюду и прибавил газу. - Мои достижения скромны, но многообещающи. Дай слово, что до появления статьи в "Вестнике природы" не разболтаешь. Слово друга? Ладно, верю. Так вот. Тебе нравятся опыты по хирургической или ветегативной генетике? - Смотря когда и для какой святой цели. - Ну, для какой... Там видно будет... На основе нашей степной ящерицы я создал устойчивый тип ее трехголового гибрида! Не отрываясь от дороги - здесь как раз начинался спуск, - я использовал профессиональный шоферский навык молниеносно взглянуть на пассажира. Олег полуотвернулся, и по его позе, по более, чем всегда, округлившейся щеке я догадался, какой он сейчас напыщенный и гордый. - Наверно, ждешь аплодисментов? Не просветишь ли часом, на кой ляд человечеству твое... - Я смягчил готовое сорваться словцо. - Твоя вегетация? - Величайший научный факт... - Не вещай, терпеть не могу вооруженного любопытства! Слыхал я об одном вашем мудром брате, который после опыта выбрасывал собак на помойку, даже не потрудившись их усыпить. - Это, может, и слишком. Хотя чувствительности на уровне Лиги защиты животных я, прости, тоже не понимаю. Спорить с Олегом занятие неблагодарное, в чужие аргументы он попросту не вникает. Сейчас же, когда речь шла о науке, он спорил со мной как профессионал с дилетантом - снисходительно и ненастойчиво: что, мол, ты понимаешь в высоких материях, деревня? Я бы ни за что не взялся его переубеждать. Хотелось скромненько заставить его задуматься о том, чем он занимается каждый день. К чему опрометчиво привык. - Должна же быть какая-то сверхзадача в твоем эксперименте? В конце концов, ведь отчитываешься ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги? - Это уже в тебе говорит агроном. Даже не главный, а так... рядовой совхозный. У которого план в килограммах мяса на потраченный килограмм фуража. Смешно требовать от науки задач ближнего прицела! Никто не может предвидеть, что вырастет из доказанного мной факта. - Я могу. Это, кстати, не трудно. Вырастет новый членкор, которому, вероятно, не хватает нескольких баллов или как там у вас... И все же, ради чего твои опыты? - настаивал я. Олег секунду помолчал. Но я бы разочаровался в нем, это был бы просто не Олег, не найдись он с ответом. Если я чему и удивился, то неожиданной примиренческой позиции: - Ты ведешь себя, как я когда то на заре нашей дружбы, помнишь? Зачем ссориться? При нашем-то положении? У каждого свои заслуги и своя работа. Оставим споры нашим детям. О детях очень любят порассуждать те, кто никогда их не имел. Упоминание о детях вывело меня из себя. Я едва удержался на нейтральном тоне: - Погоди, Олег. Постарайся как-то прочувствовать то, что я скажу. Иначе мое выступление бесполезно. Олег насторожился. А я тянул, чтоб самому до конца уяснить то, о чем собирался сказать. Ибо на этот счет нет критериев: правоту личности мы понимаем каждый по-своему. Не всегда по совести. Подчас пасуя перед фактом нечаянно навязанной чужой воли. А когда действительно нужно бороться за человека против него самого, мы застенчивы и стеснительны до преступления. Все правильно. Все так. И как ученый Олег, безусловно, прав. Нельзя навязывать науке глаза и, дав в руки ножницы, дожидаться нужной безделушки с веревочки - как в известном аттракционе "Подойди и отрежь". Бессмысленно заталкивать науку в рамки сиюминутной необходимости и заданности. Побочные результаты часто важнее искомых. И все-таки самое страшное - холодное равнодушие и азарт, когда человек со спокойной душой режет и шьет по живому, любопытствуя, что получится... Этакая современная биоалхимия на уровне просвещенного ведовства. Впрочем, слова, которые я для него приготовил, остались во мне: он их все равно не поймет и не примет. Чтобы понять, Олег должен впустить обыкновенное человеческое счастье в свой тщательно отделанный грот. Счастье - даже ценой разбросанных по комнатам игрушек, сверзившейся с буфета корейской вазы и бесстыдно торчащих на батарее детских штаников... - Я пойму, Олег, и даже прощу, - волнуясь, сказал я, - если ты построил свою трехголовую образину ради сказки. Сознайся, тебе хотелось, чтоб у моей Алены и у других ребятишек резвились в клетках ручные дракончики? Правда? Совсем крохотные и безобидные Змеи Горынычи, да? Ну, скажи, что ты вспомнил о чуде? - Фу, какая пошлость! - рассердился Олег. - Мы все помешались на чуде, от жажды чуда, в угоду чуду! Ты мне смешон, идеалист несчастный! Вдруг в зеркале, при мерцающем свете приборной панели, я заметил какое-то движение на заднем сиденье. Сова лежала на спине, с безжизненно разбросанными крыльями и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. Вот она подтянула крыло, стала опускать лапу... И на сиденье, повторяя общий контур ее позы, оказалась девочка лет двенадцати, в ладном ситцевом сарафанчике, в блестящих туфельках и странной формы мотоциклетных очках. Девочка, как прежде сова, тоже лежала на спине, разбросавшись, неудобно подогнув тонкую девчоночью ногу. Проследив мой взгляд, девочка выпрямилась, быстро прикрыла рукой исцарапанную коленку, обтянула сарафан. Я успел уловить момент, когда сова, бледнея, еще просвечивала сквозь не сразу сгустившееся человеческое тело: обе фигурки - девчонки и птицы целый миг существовали вместе, будто на испорченной фотографии с дважды экспонированным изображением. Я резко нажал тормоз, ударился грудью о руль, но зеркало бесстрастно отражало сидящую в машине незнакомую девочку. - Сколько времени? - деловито спросила она. Я автоматически взглянул на часы, успел перехватить отчаянное изумление в глазах Олега, даже мысленно поправил: "Надо говорить "который час?". И ответил: - Четверть второго. - Ух ты! Бабка Стешиха убьет меня за опоздание! Она отперла дверцу, вышла, подняла голову к звездам, сделала шаг к обочине. - Постой, какая Стешиха? Куда ты? - закричал я, выскакивая следом. - Некогда мне. Потом. Я тут близко! - возразила девчонка. - Ничего не понимаю. Да кто же ты, в конце концов? Она немного вернулась: - Не время объяснять, успеется. Ты в следующий раз убирай свет. Очень больно. Она подпрыгнула, раскинула руки, сжалась. И, мгновенно уменьшившись, взлетела в ночное небо совой. Это было чудо полета. Сова парила по кругу на недвижных крыльях, в легчайшей кольчужке удивительного оперения, беззвучно и точно вписанная в ночь подобно Духу Воздуха. - Не бойся, я приду! - донеслось из темноты. Сзади бабахнуло. Я обернулся, прыгнул, успел пригнуть ружье к земле до того, как прогремел новый выстрел. В ногу что-то ударило, но боли я сгоряча не почувствовал. - Ты... - я запнулся. Даже спасительная во всех случаях брань не шла в голову. - Идиот! Не догадался придержать дверцу! - прорычал Олег. - Может, единственный в жизни шанс... Я все еще тянул на себя горячие дымящиеся стволы. Тянул и прислушивался. Нигде не было ни шороха, ни падения, ни стона, ни крика. А полет у сов совсем беззвучный. Олег швырнул ружье на заднее сиденье и ждал, поставив ногу на ступеньку и налегая подбородком на открытую дверцу. Я возился со стартером, машина не хотела заводиться. Видно, подсели аккумуляторы. Я сплюнул. Хромая, побрел крутить ручку. - Давай я, - с готовностью предложил Олег. На мое счастье, мотор завелся. - Ты не сомневайся, я целил в крыло, - беспокойно пояснил Олег, когда машина тронулась. - В руку, - машинально поправил я, притормаживая у павильона автобусной остановки. Кто-то разбил здесь лампочку. Но с помощью спички в расписании можно было разобраться. - Ты зачем остановился? - спросил Олег. Я молчал, сложив руки на баранке. Прошла минута, другая. На степь накатывала предутренняя сырость, заставившая меня поежиться. Где-то вверху рокотал рейсовый самолет Ташкент-Дели. Олег понял. Открыл дверцу машины и вышел. - Ружье возьми, - напомнил я. Но он уходил к павильону и не оглянулся.