Читаем без скачивания Паноптикум - Сергей Матрешкин

Hа остановке перед выездом из района увидел голосующую девчонку и не успев удивиться собственному движению - притормозил. Она сначала вертелась, оглядываясь в машине и на него, пыталась завести разговор, но так и не получила отклика на кокетство, и лишь когда обратила внимание на рыжую, иногда поскуливающую громадину на заднем сиденье и задала вопрос, то услышала в ответ резкое:

- Выбрасывать. За городом. По семейным обстоятельствам.

Деньги он взял не пересчитывая, и тут же рванул с места, перемалывая шинами сухой гравий.

Однажды, проезжая мимо своей бывшей школы (тут же кольнуло, что ему уже скоро тридцать, а сына нет, и жена не хочет) увидел симпатичную невысокую женщину. Она не испугалась красивой машины и любезно разрешила себя подвести. Татьяна оказалась учительницей английского языка, двадцать пять лет, не замужем.

Через месяц он развелся.

И все же не зря он таскал жену на многие светско-деловые встречи, и совсем не просто так строила она глазки и зубки (в пределах приличий, конечно же!) некоторым из его деловых знакомых. Прошло чуть более двух недель, и на очередной "пати" (он был один - Таня не захотела туда идти, и вообще пока даже не решилась на переезд к нему) увидел бывшую жену вместе с Кареном. "Резвая сучка" - почти уважительно отметил он. И забыл об этом, до того времени, пока другим поздним вечером парни Карена не перехватили его на выходе из гаража.

- Тебя, падло, по хорошему просили чтобы ты квартиру жене отдал? - Акцент у них почти не чувствовался. А пока тянулся к газовой пукалке - ударили сзади под колено и начали бить, нанося уверенные профессиональные удары.

Он вышел из больницы через три месяца - искалеченным, немым полуидиотом. "Бывшая" и Карен уже были мертвы - он не поделил свежеиспеченный торговый комплекс с партнерами и те, не долго думая, нашпиговали его домашнюю "Вольву" взрывчаткой. Один из погибших вместе с ними телохранителей незадолго до этого убеждал шефа, что это самая безопасная, из европейских, машина.

Квартира к тому моменту принадлежала какому-то левому кооперативу, и он, потыкавшись в новую (но тоже бронированную) дверь, отправился к Тане.

Ладонь ее с растопыренными перьями тонких пальцев дрожала и дергалась в такт словам:

- Уходи! Уходи! Я тебя очень прошу!

Она прятала лицо, но все тем же жестом отталкивала его.

Он промычал что-то зло и обиженно - калечные, они всегда злые.

- Уходи! - Дверь громыхнула, подъезд испуганно дрогнул стенами, ее родители за закрытой дверью кухни переглянулись, сбежавшая с верхнего этажа кошка зашипела и соскользнула вниз.

У нищих жестокая конкуренция, но он когда-то умел бороться за место под солнцем, и выбить место на паперти не составило большого труда. Может быть борьба за идеал, за высшую, или хотя бы четко видимую, цель и облагораживает, но каждодневная драка за существование отупляет и лишает всякой надежды. Он пил не больше чем все остальные, он был вонюч и грязен не больше чем все остальные, он был как все вокруг. Hо больная печень - клеймо бомжей, грузчиков, деятелей исскуства и работников моргов - это в подобных ситуациях смертельно, и в конце концов он очутился в парке на моей территории, а его печенка - в моем зубастом клюве.

Они подобрали ее на дискотеке, на вечеринке, на дне рождения у подруги. Потом она уже и сама не помнила, как оказалась на заднем сиденье машины, и почему вдруг решила, что ей так не хочется. Обидчивый оказался парень, я чувствовал запах обиды в следах его пота, да и не привык он к такому. "Ах, так!" - сказал он.

Когда ей было семь лет... А дальше ничего не виделось - только вот это вот мамино "когда ей было семь лет", задыхающаяся боль на спине (лошадь со вспененной пастью) и визгливый крик ее младшего брата "ах, так!".

"Ах, так!" - сказал он, и перегнувшись через сидение засигналил в бибику. "Hе хочешь по хорошему, сука..." Я люблю таких парней. Я вообще люблю людей, почти так же как дельфины.

Она плакала, говорила, что не хочет, зачем-то врала что замужем, и они отпустили ее. "Беги, блядь! Бе! Ги!" - орали они из машины и улюлюкали, как плохие ребята из фильмов. А она бежала вдоль мерцающих окнами домов и материлась. Грязно так, как умеют только девчонки. Бежала, пока полностью не выдохлась, а когда, обернувшись, увидела машину - села на асфальт и разрыдалась.

Первым делом я выгрыз ее гибкое усталое лоно, потом принялся за губы и напоследок оставил глаза. Глаза были почти обычные - хоть она и не закрывала их, когда ее насиловали; а еще она очень недолго шептала их обычное "не надо, пожалуйста". Я чувстовал запах мужчин впитавшийся в ее бедра, живот и подмышки - вкусно пахло сигаретами, одеколоном и истертым железом. Когда я был человеком мне было знакомо это чувство торжества собственного "Я" над чужим и чужеродным, когда насилуемое шевелится под тобой и в какой-то момент ты втайне надеешься что оно сейчас откликнется и подтвердит то, что ты хочешь доказать.

Может они ее и отпустили, если бы один из них (самый, можно сказать, нежный - все пытался ее поцеловать) не сказал вслух "кончать ее надо, сука, сдаст ведь", а "самый потный" не вспомнил вдруг, как в детстве он ломал голубям шеи. Ломал и скидывал комки перьев с чердака пятиэтажного здания вниз, к прохожим. Ее они выбросили почти под моим домом.

Он как-то сразу смирился с тем, что остался один. Должно быть еще когда хозяин заболел, он уже почувствовал, что эта болезнь может разлучить их навсегда. Они оба пытались бороться, каждый в свое время и своими способами, но проиграли.

Кошки всегда ассоциировались у меня с женщинами, собаки - с мужчинами, а когда я стал тем, кем являюсь сейчас, и начал чувствовать подобные вещи значительно тоньше, понял что это действительно так. Кошки - скрытность, сама-по-себестость, непомерная гордость при осознании собственной красоты (а ведь некрасивых кошек не бывает); собаки - тяга к ласкообмену, чувство долга, привязанность к будке и миске, умение их охранять, и будить в себе зверя - Пса. В каждом человеке живут и те, и другие, в разных пропорциях, но некрасиво, когда в теле родившимся под знаком одного, вылупляется сущность другого. Конечно, и коты, и собаки тоже бывают разными, но этот пес весь был мужчиной - от влажного черного носа (с розовой язвинкой, там где кожа переходит в шерсть) до рыжего, как моток медной проволоки, хвоста.

Он несколько месяцев бродил по городу и его окрестностям, привыкая к пище помоек и лесополос, изредка дрался с другими собаками - он загрыз одного их них насмерть, когда целая стая одичавших в крупном квартале многоэтажек псов захотела что-то доказать ему. Он похудел, зарос и покрылся грязью, когда-то подкармливавшие его посетители кафешек и забегалок теперь говорили "пшел", и брали детей за руки.

Однажды он заснул на газоне с большими, растущими навроде грибов прямо на земле светильниками, и жесткой, вызревшей до состояния тупых бритв травой, а проснулся от резкого удара в живот - таракан поливальной машины стоял рядом, на дороге и тяжелый ус холодной воды била прямо в него. В боковом окошке виднелось белозубое лицо водителя таракана, он улыбался глядя на пса и его карикатурное изображение рядом на табличке.

Он отогрелся только когда нашел чистый и теплый кружок канализационного люка, зато к утру вымытая шерсть распушилась и впитала в себя густую краску солнца.

- Папа! Ух, ты! Смотри какой! - Мальчик шел к нему как околдованный. - Пап, давай возьмем! Он ничей, пап, ну давай!

- Малыш, а где мы его держать будем? - Hа лице папы - толстого усатого добряка - отображались одновременно неудовольствие от предложения сына и нежелание его огорчать.

- А у деда! - Он не отрывал взгляда от пса. - Пап, ну давай!

- А он захочет с нами пойти?

- Конечно же! - Мальчишка подошел почти вплотную, пес поднял голову с лап и внимательно посмотрел на него. - Рыжик! Пошли с нами! Пошли! - Он начал отходить и манить собаку рукой. Пес легко поднялся, отряхнул тело и затрусил за парнем.

- Вот видишь, идет!

- Во, блядь, чего вы мне его притащили?

- Тише ты, ребенок же рядом! - Толстяк нахмурился.

- Чего охранять? Все растащили, а теперь шавку привели, кто его кормить будет? Мне его кормить нечем!

- Да, успокойся ты. Юрка его кормить и будет, и я тебе денег буду давать, что ты пацану порадоваться не даешь? И сам все же не один будешь. Малыш, веди его в будку.

- Дедушка Борис, вы только его не обижайте! Рыжик, пошли со мной.

Конура была мала и пахла больной сукой. Hо все же - это уже почти дом. Почти. Через две недели мальчик почему-то перестал приходить, а еще через две, старый дед опять напился и вытащив ружье начал кому-то угрожать.

- Убью, всех убью, суки... Продали все, суки, продали, убью!

Пес загремел цепью, прячась в будку. Дед часто забывал его кормить, и недавно он, совсем оголодав, съел сушившийся на ржавом корыте большой кусок рыбины. Старик после этого жутко ругался.

- Ты! - Мелкая дробь вонзилась в стенку будки и пошатнула ее. Он захрипел и выскочил наружу, рванувшись всем своим худым, но сильным телом. Дзынькнула проржавевшая цепь, и он заметался по всему двору, ища, куда бы сбежать от заболевшего человека. А тот побежал в дом: