Читаем без скачивания Похвальное слово мачехе - Марио Льоса

– Фончито видел тебя в рубашке? – Голос подрагивал от возбуждения. – Это может внушить ему дурные мысли. Быть может, сегодня ночью мальчугану впервые приснится женщина.

Она услышала его смех и засмеялась сама: "Что за глупости!" Сделав вид, что хочет стукнуть мужа, она замахнулась и опустила левую руку на живот дона Ригоберто. Но наткнулись ее пальцы на вздымающийся и подрагивающий жезл живой плоти.

– Что это? Что это такое? – воскликнула донья Лукреция, сжимая его и скользя по нему пальцами, то отпуская, то вновь обхватывая. – Посмотри, что я нашла. Ну и ну!

Дон Ригоберто, притянув ее к себе, упоенно целовал жену, впиваясь в ее губы и раскрывая их. Донья Лукреция, зажмурившись и чувствуя, как кончик его языка, спеша к наслаждению и познанию, исследует глубины ее рта, десны и нёбо, погрузилась в блаженное оцепенение, провалилась в густую трепещущую тьму, в которой она тонула, плавно кружась, и парила, внезапно став невесомой. На самом дне этого дарящего наслаждение водоворота, как в теряющем амальгаму зеркале, самозвано возникало вдруг на миг детское личико краснощекого ангела. Дон Ригоберто, подняв подол рубашки, кругообразно и методично гладил ее ягодицы, одновременно целуя груди. Она слышала, как он шептал, что любит ее, что с ее приходом началась для него истинная жизнь. Донья Лукреция поцеловала его в шею и прикусила соски его груди, пока он не застонал, а потом стала медленно водить языком по ямкам так тщательно вымытых и надушенных доном Ригоберто подмышек: эта ласка особенно возбуждала его. Она услышала, как он замурлыкал разнежившимся котом, извиваясь под нею. Его руки торопливо, почти с ожесточением разомкнули ее ноги, чуть вздернули ее кверху, усадили на корточки, устроили, приладили, раскрыли, и она жалобно застонала от наслаждения, различив в вертящемся перед глазами вихре фигуру распятого и пронзенного стрелами святого Себастьяна. Ей показалось, будто удар бычьего рога пробил ее до самого сердца. Она дала себе волю. Крепко зажмурившись, закинув руки за голову, выставив груди, лепеча невнятные слова, она ринулась вскачь на этом коне, летевшем вместе и в лад с нею, пока не почувствовала, что сознание покидает ее.

– Кто я? – ослепленно вопросила она. – Скажи, кем я была сейчас?

– Ты была женой царя Лидии, любовь моя, – грянул, проваливаясь в забытье, дон Ригоберто.

2. Кандаул, царь Лидии

Я Кандаул, царь Лидии, маленькой страны, лежащей между Карией и Ионией, в самом сердце того края, что столетия спустя назван будет Турцией. Более всего в царстве моем горжусь я не выжженными зноем горами и не населяющими его козопасами, в час опасности готовыми дать отпор фригийцам, и еолиицам, и пришедшим из Азии дорийцам, и финикийцам, и лакедемонянам, и всем иным племенам, совершающим набеги на наши рубежи. Нет, гордость моя – круп жены моей, Лукреции.

Истинно так: круп. Не зад, не ягодицы, не седалище, но круп. Ибо в тот миг, когда я оказываюсь на нем, чудится мне только, будто я скачу на мускулистой, атласной кобылице, неистовой и покорной. Он упруг, и подданные мои, распаляя воображение друг друга, в описаниях размеров его преувеличивают несильно. (Слухи эти доходят и до меня, но только льстят моему самолюбию, нимало не оскорбляя его.) Когда я, чтобы рассмотреть его без помехи, велю Лукреции встать на колени и коснуться лбом ковра, обретает эта драгоценность истинное свое величие. Райским садом представляется мне каждое его полушарие, а вместе они, разделяемые узкой, покрытой чуть заметным пушком ложбинкой, которая убегает к шелковистой поросли, капителью венчающей колонны стройных ляжек, напоминают мне алтарь в капище вавилонян, чью варварскую веру вытеснила наша религия. Круп этот тверд на ощупь и нежен для уст; сотворен по мерке моего объятия и горяч в самые холодные ночи; это и подушка, на которой я покою главу, и источник услады в час любовного поединка. Проникнуть в него – нелегко и поначалу даже больно: чтобы сломить сопротивление, оказываемое мужественности моей этими бело-розовыми холмами плоти, потребны и неколебимая воля, и протяженный, стойкий, ни перед чем не отступающий член. Такая воля и такой член, которым и наделен я.

Когда я сказал Гигесу, сыну Дасцила, своему телохранителю и министру, что больше горжусь победами над Лукрецией, одержанными на брачном ложе, чем своими подвигами на поле битвы или в верховой езде, где я не знаю себе равных, он, решив, что это шутка, расхохотался. Но вот так оно и есть. Сомневаюсь, чтобы нашлись в моей Лидии мужчины, способные превзойти меня на этом поприще. Однажды ночью – я был пьян тогда, – дабы убедиться в этом, я призвал к себе Атласа, эфиопа-невольника, щедрее прочих одаренного природой, приказал Лукреции склониться перед ним, а ему – овладеть ею. Он не смог сделать этого – потому ли, что присутствие мое смущало его, или потому, что соперничество со мной оказалось ему не по силам. Я видел, как несколько раз со всей решимостью шел он на приступ и, задыхаясь, принужден был отступать. (Воспоминание о той ночи смущало Лукрецию, и потому я велел вскоре обезглавить Атласа.)

Ибо ее, царицу мою, я люблю. Вся она нежна и изящна: и руки, и ноги, и талия, и уста, величественно пышен один только круп. У нее чуть вздернутый нос и томные, таинственно спокойные глаза, вспыхивающие лишь в минуты наслаждения или гнева.

Я изучал ее, как изучают наши мудрецы древние священные храмовые книги, и хотя выучил, кажется, наизусть, каждый день, а вернее, каждую ночь, – с умилением открываю в Лукреции новое: мягкую линию плеч, шаловливую косточку локтя, тонкость лодыжек, округлость коленей, прозрачную голубизну подмышек.

Иным быстро наскучивают их законные жены. Обыденность супружества губит желание, рассуждают они; как может вскипать кровь у мужчины, принужденного в продолжение многих месяцев и лет делить ложе с одной и той же супругой? Но Лукреция, несмотря на то, что мы давно женаты, не приедается мне. Никогда еще я не тяготился ею. Когда я уезжаю на войну или охотиться на тигра или слона, одно лишь воспоминание о ней заставляет сердце мое биться чаще, как в первые дни брака, и, лаская в тоске одиночества, под сводом своего шатра кого-нибудь из наложниц, я с горьким разочарованием ощущаю под пальцами зады, ягодицы, седалища. Лишь у нее одной – возлюбленная моя! – круп. И потому я верен ей всем сердцем, и потому я люблю ее. Поэтому я слагаю и читаю ей на ухо стихи и, оставшись с нею наедине, падаю к ее ногам и покрываю их поцелуями. Поэтому и заполнил я ее ларцы и шкатулки самоцветными каменьями, потому и выписываю для нее со всего света наряды и украшения, потому никогда не переведутся у нее обновы. Потому и почитаю я Лукрецию, и оберегаю ее, как самое драгоценное достояние моего царства. Без нее жизнь моя стала бы смертью.

А истинное происшествие с Гигесом, моим телохранителем и министром, мало похоже на все толки и россказни о нем. Ни одна из слышанных мною небылиц даже одним боком не затрагивает правды. Всегда так: у вымысла и истины одно сердце, но лики – словно день и ночь, словно пламень и лед. Нет, я не бился об заклад, все произошло внезапно, словно по наитию или по наущению шаловливого божка.

В тот день мы присутствовали на нескончаемой церемонии, происходившей на площади возле дворца: покоренные мною племена, принеся мне дань, оглушали нас своими дикарскими песнопениями, ослепляли пылью из-под копыт коней, на которых показывали свое искусство наездники. Видели мы и двоих колдунов, исцеляющих все недуги пеплом сожженных трупов, видели и святого, который воссылал моленья, вертясь на пятках. Он запомнился мне: подстегиваемый своим неистовым пылом, он плясал, дыша так громко и хрипло, словно душа его рвалась вон из тела, и вдруг в какой-то миг скрылся с наших глаз, будто подхваченный вихрем или сам обернувшийся им. Когда же он вновь обрел телесную свою оболочку и замер, то дышал как загнанная лошадь, был мертвенно-бледен, а глаза его, казалось, еще мгновенье назад лицезрели бога или целый сонм божеств – столь ошеломленно взирали они на мир.

Потягивая греческое вино, обсуждали мы с Гигесом колдунов и святого, как вдруг мой добрый министр, чьи глаза под воздействием выпитого игриво заискрились, понизил голос и зашептал:

– У купленной мною египтянки – самый прекрасный зад из всех, какие Небо посылало когда-либо женщине. Лицом она дурна, груди малы, к тому же она чрезмерно потлива, но щедрое изобилие ее зада с лихвой искупает все недостатки. При одном лишь воспоминании о нем голова моя, о царь, идет кругом.

– Что же, Гигес, покажи мне его, а я покажу тебе другой. Посмотрим и решим, чей лучше.

Я увидел, как он в растерянности разинул рот и захлопал глазами, решив, должно быть, что я шучу. Или подумал, что ослышался? Ибо он, мой министр и телохранитель, отлично знал, о ком шла речь. Я предложил ему это состязание, не успев подумать, но теперь, когда слово уже было сказано, сладостный червячок принялся вгрызаться мне в мозг, рождая томление.